— Неужели мать меня рожала только для того, чтобы у меня все руки были в мозолях? — пропела Ми Чжа.
— Неужели мать меня рожала только ради будущих денег? — спели мы ей в ответ.
— Смотрите, как хорошо плывет наш лодочник! — вывела Ми Чжа следующую фразу.
— Ох уж эти деньги — деньги всегда молчат, — ответили мы, подхватывая ритм. — Ох уж эти деньги — деньги, которые я заберу домой. Плыви, лодочник, плыви!
Такие песни мне нравились гораздо больше, чем обычные тоскливые плачи сестер Кан про то, как матери тоскуют по детям или как трудно жить со свекровью. Сестры очень изменились с тех пор, как вышли замуж и родили детей. Теперь с ними было уже не так весело. Они будто забыли, что когда-то шепотом рассказывали, как встречались с парнями в подземных лавовых тоннелях и целовались на вершине вулканического холма. Они забыли, как приятно петь ради удовольствия. Нам всем было на что пожаловаться, но вряд ли от этого становилось веселее на душе или легче телу.
Стоял февраль, и до восхода солнца было еще далеко. Лодку покачивало на мелких волнах у побережья Владивостока. Мы съежились у жаровни, но ее тепла не хватало, чтобы справиться с пробиравшей меня дрожью, которая шла откуда-то из глубины. Тратить деньги на чай было жалко, так что мы пили кипяток. Мне хотелось есть; впрочем, этого мне всегда хотелось. От работы и от холода, заставлявшего меня постоянно дрожать — что на суше, что в лодке, что в море, — ресурсы организма тратились быстрее, чем я успевала их восполнять.
Мне хотелось домой, на остров, но это было невозможно. Когда мне исполнилось шестнадцать, мой самый младший брат умер от лихорадки — всего за три дня сгорел. Четыре раза мой отец привязывал поперек нашего дверного проема золоченую веревку с сушеным красным перцем чили в знак того, что в доме родился сын, и дважды — сосновые ветки, чтобы сообщить соседям, что родилась дочь-добытчица. Если бы наша семья все еще была полной, мать перевернула бы колыбель четвертого брата перед святилищем Хальман Самсын, чтобы показать, что отпускает его. Но мать покинула нас, и ритуал выпал на мою долю. После смерти малыша лица оставшихся братьев и сестры осунулись от горя и безнадежности. Сестре было всего одиннадцать — слишком ранний возраст, чтобы помогать. Поскольку братья не ходили в школу, они бездельничали дома или носились по деревне и влипали в неприятности. Отец вел хозяйство, сидел с друзьями под деревом на площади и не приводил новую жену, так что только я могла как-то изменить нашу жизнь.
После того как на глазах у меня умерла мать, мне не хотелось даже видеть океан, не то что нырять, но мне некуда было от него деться. Главой кооператива выбрали До Сэн. Я и сама чувствовала тяжесть вины за несчастье с матушкой, а До Сэн показывала, насколько подозрительной считает мою роль в смерти матери и происшествии с Ю Ри, назначая меня на пустые участки бухт и рифов. А мне надо было зарабатывать деньги, чтобы покупать еду и все остальное на нужды семьи. К счастью, у меня оставался выбор. К тому моменту уже четверть населения Чеджудо переехала в Японию. Мужчины работали на производстве железа и эмали, а женщины — на ткацких и швейных фабриках. А некоторые уезжали учиться. Кроме учебы и японских фабрик был только один способ законно покинуть Чеджудо: хэнё с острова нанимали на подводные работы в других странах. Я никогда нигде не училась и не хотела работать на фабрике, в закрытом помещении, так что пять лет назад, когда в деревню приехал вербовщик на грузовике-платформе, чтобы найти хэнё на летние заработки, я записалась на дальние водные работы.
— Я тоже поеду, — заявила Ми Чжа.
Я умоляла ее одуматься:
— Там будет трудно.
— Но что мне делать на Чеджудо без тебя?
Мы поехали с сестрами Кан — они уже успели родить сыновей и два сезона работали вне дома. Все вчетвером мы залезли в кузов грузовика — я впервые оказалась в машине — и ездили на нем по прибрежным деревням, пока вербовщик не набрал хэнё сразу на много лодок. Потом мы поехали в порт Чеджу, сели на паром, и он запыхтел по неспокойным волнам, преодолевая пятьсот километров до Китая. На следующий год мы поплыли на двести километров к востоку по огромным волнам до Японии. Еще через год мы сто километров плыли до материковой Кореи через пролив Чеджу, и всю дорогу нас трясло, а на материке мы сели на паром до Советского Союза. Мы слышали, что там заработки лучше всего. Последние два года мы с Ми Чжа нанимались во Владивосток и на летние заработки, и на зимние — то есть уезжали на девять месяцев и возвращались на Чеджудо только в августе, когда поспевал урожай сладкого картофеля.
Так что целых пять лет Ми Чжа писала свое имя на контрактах, а я ставила отпечаток пальца в знак того, что мы нанялись на дальние работы. За эти годы весь мир перевернулся вверх дном, не только наш остров. Несколько десятилетий власть Японии на Чеджудо была абсолютно устойчивой, хотя оккупантов все и ненавидели. Корея уже тридцать четыре года являлась колонией Японии. Да, ситуация была напряженной: японские колонисты могли совершенно безнаказанно над нами издеваться, они нас использовали. Из всех методов борьбы нам оставались только забастовки и марши, но японцы в конечном итоге все равно побеждали. А потом, три года назад, им стало мало колонизации Кореи и вторжения в Китай, и они пошли в наступление через Тихий океан. Америка вступила в войну, и вокруг начались бои.
Обо всем этом мы с Ми Чжа узнавали где могли — когда мы были в Хадо и проходили мимо дерева на деревенской площади, до нас доносились разговоры мужчин, а в пансионе во Владивостоке мы слушали радио. Приезжая на Чеджудо, мы видели своими глазами, что японских солдат стало еще больше. Для одиноких девушек они всегда были опасны, но теперь японцы стали угрожать женщинам любого возраста. Бабушкам, которые когда-то собирались на берегу, чтобы поболтать и развлечься, установили обязательную квоту сбора и сушки водорослей, потому что водоросли использовались в производстве пороха. Но самая большая опасность грозила мужчинам и юношам: их ловили и отправляли в японскую армию, часто не давая даже предупредить семью.
Вот так мы и оказались возле Владивостока. Мне недавно исполнилось двадцать один, у Ми Чжа день рождения был через несколько месяцев. Я все так же была благодарна судьбе за дружбу Ми Чжа, ее чудесный голос и отвагу. Поначалу мы надеялись привыкнуть к тому, насколько во Владивостоке холодно и на суше, и на море, — на Чеджудо зимой тоже бывали морозы, вокруг луж в зоне прилива лежал снег, а когда мы раскладывали костюмы для ныряния сушиться на камнях, они замерзали. Но мы так и не привыкли: холода на родине не могли сравниться с холодами во Владивостоке. Нам с Ми Чжа оставалось повторять друг другу, что дело того стоит, мы ведь доросли до возраста, когда нужно скопить достаточно денег, чтобы выйти замуж и завести свое хозяйство.
Лодочник выключил двигатель. Лодка плясала на волнах, словно кусок плавучей древесины. Ми Чжа, сестры Кан и я сняли пальто, шарфы и шапки. Хлопковые костюмы для ныряния и легкие куртки для тепла уже и так были на нас. У остальных костюмы были белые, но у меня как раз шли месячные, так что я надела черный. Месячные обычно начинались в семнадцать, но у хэнё они приходили позднее из-за постоянного холода и голода. Мы повязали на голову платки и вышли из каюты навстречу жгуче холодному ветру. Земли ни в одном направлении видно не было.
