За все время пребывания в коридоре 6 я не слышала, чтобы санитарки обращались к пациенткам иначе, как с руганью и криками, – разве чтобы подразнить их. Большую часть времени они проводили, сплетничая о докторах и других санитарках самым приземленным образом. Мисс Грэди почти всегда уснащала свою речь нецензурной бранью и обычно начинала каждую фразу с упоминания имени Господнего всуе. Пациенток она обзывала самыми гадкими и нецензурными словами. Как-то вечером она побранилась с другой санитаркой, пока мы ужинали хлебом, и, когда та ушла, стала обзывать ее гадкими словами и отпускать на ее счет безобразные замечания.
По вечерам приходила женщина, как я полагаю, заведовавшая кухней для докторов, и приносила санитаркам изюм, виноград и печенье. Вообразите себе, что чувствовали голодные пациентки, глядя, как санитарки поедают все это, – для них это было недоступной мечтой о роскоши.
Однажды доктор Дент разговаривал с пациенткой, миссис Тарни, о неприятности, произошедшей у нее с санитаркой или экономкой. Вскоре после этого мы спустились к ужину, а женщина, побившая миссис Тарни, о которой говорил доктор Дент, сидела у двери столовой. Внезапно миссис Тарни схватила свою чашку с чаем, бросилась к двери и швырнула ее в женщину, которая ее била. Раздался громкий крик, и миссис Тарни вернули на место. На следующий день ее перевели в «отряд на веревке», предположительно состоящий из самых опасных и склонных к самоубийству женщин на острове.
Поначалу я не могла, да и не хотела спать до тех пор, пока могла услышать что-то новое. Возможно, ночные санитарки жаловались на это. Как бы то ни было, однажды ночью они вошли и попытались заставить меня принять порцию какой-то микстуры из стакана, сказав, что от этого я засну. Я ответила им, что не сделаю ничего подобного, и они меня оставили – как я надеялась, до утра. Но надежда моя оказалась тщетной: спустя несколько минут они вернулись с доктором, тем же, который принял нас сразу по прибытии. Он настаивал, чтобы я выпила лекарство, но я решительно не собиралась терять ясность сознания даже на несколько часов. Увидев, что я не поддаюсь на уговоры, он стал груб и сказал, что и без того слишком долго со мной провозился. И если я не приму лекарство, он вколет его мне в руку. Мне пришло в голову, что если его вколют мне в руку – я не смогу от него избавиться, но если я его проглочу – у меня останется надежда, поэтому согласилась его принять. Я понюхала стакан: он пах как лауданум
[16], а доза была чудовищной. Как только они покинули палату и заперли меня, я как можно глубже засунула палец себе в горло и предоставила хлоралю
[17] произвести свое действие где-нибудь в другом месте.
Хочу сказать, что ночная санитарка коридора 6, Барнс, была, кажется, очень добра и терпелива с бедными одержимыми. Другие санитарки не раз предпринимали попытки заговорить со мной о любовниках и спросить, не хотелось бы мне завести любовника, но обнаружили, что этот излюбленный ими предмет обсуждения не встречает во мне особенного отклика.
Раз в неделю пациенткам устраивали ванну, в другое же время они не видели мыла. Однажды одна из пациенток передала мне кусочек мыла величиной с наперсток: я была чрезвычайно тронута этим порывом доброты, но сочла, что для нее этот кусочек дешевого мыла представляет большую ценность, чем для меня, и с благодарностью отказалась от подарка. В банный день ванну наполняли водой, в которой купали пациенток одну за другой, не меняя воду. Это продолжалось, пока вода не становилась совсем мутной, затем ее спускали и ванну наполняли вновь, не ополоснув. Все женщины использовали одни и те же полотенца – пациентки, покрытые сыпью, наравне с теми, кто ее не имел. Здоровые пациентки настаивали, чтобы воду переменили, но были вынуждены подчиниться приказам ленивых деспотичных санитарок. Платья редко меняли чаще раза в месяц. Если к пациентке приходил посетитель, я видела, как санитарки спешно уводят ее в другую комнату и меняют на ней платье до его появления. Так создается видимость заботы и правильного управления.
Пациентки, не способные о себе позаботиться, приходят в звероподобное состояние, и санитарки никогда ничего не делают для них, а поручают это кому-то из пациенток.
Пять дней подряд мы были принуждены безвыходно просидеть в комнате. Время еще никогда не тянулось для меня так медленно. Все пациентки одеревенели, были измученными и уставшими. Мы собирались маленькими группами на скамейках и истязали свои желудки, воображая, что мы съедим, как только выберемся отсюда. Если бы я к этому времени не знала, как голодны они были и как жалка была эта беседа, она бы немало меня позабавила. Но теперь она только погружала меня в печаль. Когда тема еды – кажется, излюбленная – истощалась, пациентки обменивались мнениями об учреждении и его порядках. Санитарки и пища получали единодушный приговор.
Состояние мисс Тилли Майард ухудшалось день ото дня. Ей постоянно было холодно, и она ничего не могла съесть. День за днем она пела, пытаясь сохранить память, но в конце концов санитарки заставили ее перестать. Я разговаривала с ней каждый день и была глубоко опечалена таким быстрым ухудшением. Наконец у нее начался бред. Она думала, что я пытаюсь выдать себя за нее и что все те люди, которые спрашивают Нелли Блай, – друзья, приходящие за ней, но что я каким-то способом пытаюсь обманом им внушить, что это я – девушка, которую они ищут. Я пыталась вразумить ее, но это оказалось невозможно, поэтому я стала держаться от нее как можно дальше, чтобы мое присутствие не усугубляло ее состояние и не подпитывало наваждение.
Однажды одной из пациенток, миссис Коттер, хорошенькой хрупкой женщине, показалось, что она увидела своего мужа, идущего по дорожке. Она покинула свое место в цепочке и побежала ему навстречу. За это ее отправили в Приют. Позднее она сказала:
«Одно воспоминание об этом способно свести меня с ума. Когда я плакала, санитарки били меня ручкой метлы и прыгали на мне, нанося внутренние повреждения, от которых я никогда не оправлюсь. Потом они связали мне руки и ноги и, набросив мне на голову простыню, сильно закрутили ее вокруг горла, так что я не могла кричать, и так опустили в ванну с холодной водой. Они держали меня под водой, пока я не утратила последнюю надежду и не лишилась чувств. В другие разы они хватали меня за уши и били головой об пол и о стену. Потом они с корнем выдирали мне волосы, и они больше не отрастут».
Тут миссис Коттер показала мне доказательства своей истории: вмятину на затылке и проплешины в тех местах, где ей пригоршнями вырвали волосы. Я передала ее рассказ так безыскусно, как могла: «Со мной обращались не так скверно, как с другими на моих глазах, но это подорвало мое здоровье, и даже если я отсюда выберусь, я буду развалиной. Когда мой муж услышал, как со мной обращались, он пригрозил публично разоблачить это место, если меня не переведут, поэтому меня перевели сюда. Теперь я в здравом рассудке. Все прежние страхи оставили меня, и доктор обещал, что позволит мужу забрать меня домой».
