– Разве мне нужно рассказать о себе, чтобы купить младенца? Я думала, что в этом не будет необходимости, – ответила я уклончиво.
Без лишних расспросов
– Я ничего не хочу о вас знать. Я никогда не запоминаю леди, с которыми веду дела, – сказала она со смехом. – С той минуты, как мне заплатят и заберут ребенка, больше меня это не заботит. Вы выглядите так молодо, что я не могла поверить, что младенец вам нужен для себя.
– Предполагаю, что вы никогда не спрашиваете, куда забирают дитя или что с ним будут делать? – спросила я сухо.
– Нет, – ответила она быстро. – Я никогда не рассказываю, кто его родители; я никогда не знаю, кто его забирает. Как только оно появляется на свет, я отправляю его к няньке; она здесь не живет. Там оно и остается, покуда его кто-нибудь не возьмет. Все младенцы, которые рождаются здесь, – аристократического происхождения. Я никогда не принимаю к себе простых людей. Только что я отправила одну женщину к моей няньке, чтоб та о ней позаботилась, потому что женщина эта не принадлежала к тому классу общества, к которому принадлежат мои постоянные клиенты. Что вы рассчитывали заплатить за младенца?
– Не знаю, я никогда прежде их не покупала, – ответила я нерешительно. – А во что вы его оцениваете?
– Я не торгую детьми, – ответила она, – но предполагается, что люди мне что-то заплатят. Сколько вы готовы мне дать?
– Десять долларов! – сказала я, вспомнив цену, уплаченную за младенца Роберта Рэя Гамильтона
[54].
– Вот оно что, ну уж нет! – сказала она презрительно. – Я никогда не получаю меньше 25. Женщина, с которой девочка сегодня днем, пообещала мне пятьдесят, если она ее возьмет. А если не возьмет, дадите вы мне 25? Поторопитесь, потому что у меня тут ждет женщина, которой не терпится забрать ребенка.
– Если ребенок мне подойдет, я дам вам 25 долларов, – ответила я.
Затем мадам Димайр сказала, что проведает женщину, ждущую возвращения младенца, и, если получится, уговорит ее купить другого, который должен был появиться в ее доме в ближайшие 48 часов. Если женщина согласится, она даст мне адрес няни, и я смогу сходить и посмотреть на ребенка. Женщина дала согласие при условии, что, если ребенок мне не понравится, я вернусь к мадам Димайр, где она будет ждать моего отчета.
Начеку
– Так, прежде чем я дам вам это, – сказала мадам, показывая мне записку, которая должна была стать моим ключом к местонахождению малютки-рабыни, – вы должны дать мне честное слово, что вы – не леди-детектив.
– Почему?! – воскликнула я с обиженным видом. – Что за ужасная мысль! Как вы могли хоть на минуту вообразить нечто подобное?
– Мне приходится быть настороже, – сказала она, оправдываясь. – Если бы вы пришли одна, а потом опубликовали все, что я сказала, я могла бы поклясться, что вы лжете; но поскольку у вас есть свидетельница, – она указала на мою пожилую спутницу, – я не смогу этого сделать; поэтому я хочу заручиться вашим словом, прежде чем дать вам адрес няни.
– Не понимаю, как вам такое только в голову могло прийти, – сказала я уныло. – Я не меньше вашего стремлюсь сохранить это дело в секрете.
– Вы уклоняетесь от ответа на вопрос, – сказала она с подозрением.
– Я не детектив, – сказала я уверенно. Удовлетворившись этим ответом, женщина дала мне клочок бумаги с именем и адресом няни – внизу была приписка: «Пожалуйста, покажите девочку этой леди и сообщите, что она решит».
В многоквартирном доме на Восточной Пятьдесят второй улице я разыскала няню. Она занимает три комнаты на втором этаже.
– Не спрашивайте о ней в коридорах и не сообщайте никому, зачем вы к ней идете, – предостерегла меня мадам Димайр.
Тем не менее я спросила какую-то женщину, встреченную в вестибюле. Когда я уходила, она вошла в квартиру няни, так что я предполагаю, что она принадлежит к ее семье. Квартира была маленькой и грязной. Я назвала имя няни и спросила, живет ли здесь такая. Открывшая мне дверь пышнотелая женщина с широко расставленными глазами, в засаленном платье, сказала, что это ее имя. Она была весьма неприветлива и исполнена подозрений: когда я сказала, что пришла посмотреть на ребенка, на лице у нее не дрогнул ни единый мускул, и она поинтересовалась, о каком ребенке я говорю. Тогда я вручила ей записку от мадам.
На улице, в непогоду
– Я с девочкой только вошла, – сказала она раздраженно, – я чуть не весь день ее таскала за одной дамочкой, которая наплела небылиц, будто ее доктор может сказать, будет девочка светленькой или черненькой. Крошка, сдается мне, простудилась, я только что дала ей масла.
Она провела нас в крошечную гостиную, но не успели мы сесть, как она пригласила нас обратно на кухню. Две маленькие грязные девочки, ничем не походившие друг на друга, следовали за ней по пятам.
– Полагаю, тут вы ее лучше разглядите, чем в гостиной, – сказала она.
В темном углу стояла маленькая кухонная плита. Рядом с ней было окно. Почти вплотную к плите стояло кресло-качалка. На этом кресле на подушке лежала маленькая рабыня, накрытая шалью. Няня стянула шаль, и я наклонилась, чтобы взглянуть на крошечную девочку, маленькую рабыню не более двух дней от роду, которую уже столько раз передавали из рук в руки и изучали перед покупкой. Сердце мое дрожало от жалости к этой бедной рабыне. Двухдневная малютка на улице, в дождливый день, часами напролет!
Она потягивается. Ее маленькое личико ужасно красно, у нее темные волосы, густые брови и прямой нос, что, по словам няни, прямо удивительно для двухдневной малютки. Но ее крошечные ручки белее, чем подушка, на которой она лежит. Она слабо перебирает маленькими пальчиками, как будто хочет засунуть их в свой маленький ротик. Она снова двигается, и из ее крошечного горла вырывается странный плач.
– Она нынче простудилась, – объяснила няня в ответ на мой испуганный вопрос. – Кричала весь день. Я с ней долго ходила, уж наверно она намерзлась. Потому она так и охрипла. Я дала ей добрую порцию масла, думаю, завтра с ней все будет в порядке. Хотите, чтобы я ее раздела?
Осмотр в любой момент
– О нет, пожалуйста, не надо. Зачем это? – выговорила я на одном дыхании.
