– С высоты птичьего полета похоже на ӧссенский знак!
– Ну и?.. – подгоняла его София. – Ты читать не умеешь?
– Возможно, ты хотела использовать знак, обозначающий Аккӱтликса.
– А что не так? – напирала она с улыбкой.
– Вот эта кривая скорее должна… – чтобы не объяснять, Лукас просто нарисовал на бумаге другую версию знака. – Вот это Аккӱтликс. В том виде, который у тебя вышел, это не значит ничего. Аккатликс. Похоже немного на какой-то предлог: или «к», или «по направлению к»… Но тогда нужно еще… – Он заколебался, но все же написал и третий вариант. Но тут же его перечеркнул: – Не делай того, что я тебе тут рисую. Не наноси на скульптуру надпись «По направлению к Тликс».
– Не бойся, я оставлю точно так, как есть, – заверила его София. – Буду говорить, что это ничего не значит. А какой-нибудь эрудит может прочитать и долго ломать над ней голову.
– Какое злостное коварство! – заявил Лукас. – Но плохо продуманное, потому что в лучшем случае тебя упрекнут, что там ошибка. У меня есть идея получше. Раз ты настаиваешь на том, что в очертаниях скульптуры должен быть закодирован какой-нибудь скрытый смысл, воспользуйся шансом подлизаться и используй логотип этого отеля.
Лукас смял листок с ӧссенскими знаками, бросил его в корзинку для дров у камина, нарисовал логотип и тут же начертил ворота в перспективе.
– Думаешь, что я такая подлиза? – поинтересовалась София.
– Настоящий циник ради денег может пойти на все.
Пока они острили, Пинки, сидящая рядом, наклонилась и рассматривала чертежи Лукаса.
– Ты правда хорошо рисуешь, – заметила она. – И чувство цвета у тебя есть. Ты не пробовал заниматься рисованием?
– Рисовать картины? Лукас? – свистнула София. И рассмеялась. – Он для этого недостаточно безумен, Пинки.
– Ты неверно используешь метаязык! Ты должна сказать: «В нем нет глубины и художественного видения», – весело исправил ее Лукас. – Быть художником – это не вопрос техники. Понятно, что навыки развиваются, если всю жизнь рисовать картинки, в которых важна точная форма, угол, соотношение сторон… но зачем? Меня не посещают идеи о чем-то по-настоящему новом и моем, что хотелось бы перенести на бумагу. У меня нет ни малейшей потребности творить.
– Кроме того, ты видишь мои экономические плоды, – сухо заключила София. – Что едва ли заставит тебя пойти по тернистой дорожке чистого искусства.
Она выключила эскизник со своими воротами, убрала чистое искусство в угол и отправилась за очередной бутылкой вина.
Все переместились к камину, умиротворенно попивали вино и болтали до двух часов ночи. София и Пинки сидели в креслах. Лукас выбрал диван, на котором совсем недавно очнулся, когда еще при свете дня дополз до дома. Диван стоял в углу, и достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть полку за камином. Лукас не смог сдержаться и украдкой посмотрел на нее. Нет, ничего уже не было. То есть София вспомнила и в течение вечера успела спрятать.
Однако Лукас, в свою очередь, успел заметить. Об этом он узнал днем, а теперь дополнил еще одним фактом – это должно оставаться в тайне. Такая мелочь. Единственное несовершенство в идеально убранной комнате.
Два забытых бокала с остатками вина.
Лукас был в меру любопытен. Достаточно, чтобы еще тогда взять их в руки и убедиться, что маленькое пятнышко рубиновой жидкости на дне еще не высохло… но недостаточно, чтобы повести себя нетактично и выспрашивать о чем-то. Это дело Софии, кого она сюда зовет. Лукас лишь размышлял о том, почему кому-то пришлось уйти прямо перед их приездом. Его мысль назойливо крутилась вокруг этого, упрямо, снова и снова.
Но не больше.
* * *
Е
му удалось саботировать все попытки втянуть его в походы и скалолазанье. Пинки с Софией в конце концов пошли в субботу днем на прогулку без него, что было еще одной запланированной им интригой – ровно те три часа, которые он по расчетам должен был без свидетелей провести в компании своей любимой болезни. Он мог себя поздравить. Все сложилось хорошо. В физическом плане он успел вернуться в норму и устранить следы задолго до того, как девушки вернулись.
Только его безнадежность становилась все глубже и глубже.
С закрытыми глазами Лукас сидел на деревянной скамейке на крыльце, прислонившись спиной к стене, и утопал в чернейшей депрессии. Не стоило сюда приезжать. Переживать это здесь в тысячу раз хуже. Он ненавидел свое тело за то, что оно предает его… и точно так же ненавидел здешнюю невероятную тишину, бесконечные леса, полное одиночество и сосредоточенное на себе время: эту всеобъемлющую пустоту, в которой не было ничего, что могло бы наполнять его сознание настойчивыми импульсами и отвлечь его от самого себя. Он ненавидел Софию за то, что та позвала его сюда. Ненавидел Ёлтаӱл за ее мистическую чепуху, которая подтолкнула его согласиться. Ненавидел Стэффорда, который ничего от него не хотел; который, несмотря на все угрозы, преследовал его так мало. Но больше всего Лукас ненавидел фомальхиванина – за то, что он его бросил, что отобрал у него четкую цель и ввергнул его в пустоту. Если бы он мог выбирать, то скорее повторил бы ужасающие события прошедшей недели – лихорадочную суету, усилия, страх, изнеможение, – чем кошмарные часы в этом склепе родителей, где он застрял, придавленный тишиной и утонувший в небытии.
Лукас закрыл глаза. Он вяло размышлял о самоубийстве, о способе и подробностях его совершения. Эта мысль всплывала время от времени; в последние месяцы она приходила на ум каждый раз, когда он на мгновение оставался в тишине и спокойствии. Если размышлять логически, у Лукаса все было схвачено. У него была своя ампула с ядом, утешительный результат тесных контактов в дипломатических кругах, а не с мафией или маргиналами. Люди, работающие на Ӧссе, просто имели доступ к подобным вещам. Также все они были осведомлены, что в определенных обстоятельствах им придется использовать этот яд, и, прежде чем покинуть Землю, должны были подумать, способны ли они на это. Лукас не был исключением – и он давно задал себе этот вопрос. Задавал его себе снова и особенно настойчиво, когда шел к Брайану Колдуэллу в подземный храм. Задавал его себе сейчас. И отвечал на него, как всегда, одно и то же. Он почти точно знал, что сегодня эту тяжелым трудом заработанную ампулу еще не выпьет. Но так же точно он знал, что однажды это сделает.
Уже скоро.
Отравиться моментально действующим ядом – это самый удачный способ, который выбрал его разум. Способ культурный, налаженный, быстрый. К рациональным планам на уход из мира давно было нечего добавить. Но они и не занимали его воображение.
То, что перед его закрытыми глазами в этот момент отчаяния рисовала фантазия, было ӧссенской смертью – не земной.
Лукас думал об алтаре.
Лучи аиӧ, пылающие темнейшим призывом в полумраке храма. Темная серость сланца и ледяной блеск металла. Лукасу слишком четко вспомнилось это ощущение: холодный камень за спиной и стальная нечеловеческая фигура над головой… шум голосов и запах дыма… прикованные ноги, певучие звуки стихов, протяжный вой труб. Ожидание. Все в нем затрепетало от грусти при мысли, что его смерть на самом деле будет куда банальнее. Разве не было бы бесконечно прекраснее закончить жизнь головокружительным мгновением трагической достойной гибели на ӧссенской сцене, чем ощущать, как жизнь и сила покидают его по-земному – с неловкостью и позором, словно актеры, которые после провала сбегают из театра через черный выход? Лукас вдруг подумал, что и правда хотел бы умереть, как ӧссеане. Что хотел бы чувствовать, как кровь обжигающе хлещет из вскрытых вен.
