Больнице, куда я устроился почти сразу по возвращении с фронта, можно было желать только лучшего, как и другим таким же учреждениям. Чем дальше было от центра, тем печальнее. Один из корпусов так и не восстановили после того, как туда угодил снаряд. Каждую зиму мы мучались от перебоев с водой и отоплением, пациенты мёрзли, и реабилитация от этого затягивалась, не говоря уже о нехватке медикаментов и старом оборудовании. Бывало так, что единственный рентген-аппарат ломался и людей перенаправляли в другую ближайшую больницу. Тем, кому не хватало даже на дорогу, врачи и медсестры вместе собирали деньги.
Гуськов сидел на своём привычном месте, когда я вошёл, но в кабинете было накурено.
— Жора, — закашлялся я, — поимей совесть! Ладно я, но тут же пациенты ещё есть.
— Вот что ты за человек, Якубов, с порога сразу тычешь в погрешность! Хоть бы поздоровался.
— Здравствуй.
— Да и на часы посмотри — без двадцати восемь. Ещё успеет проветриться. Возьми свои истории болезни, — он указал на стопку, лежавшую на столе. Как себя чувствуешь-то?
— Удовлетворительно. Сейчас посмотрим, что ты тут наколдовал… а почему ты до сих пор не выписал Селиванова и Морозова? Они уже почти две недели лежат.
— Молодой ты и неопытный — всему тебя учить надо. Ты что-то про «койко-день» слышал?
— Слышал, разумеется.
— А про то, что от этого государственные выплаты больницам зависят, слышал?
Не говори со мной, как с умалишённым. Я таким не занимаюсь. За то время, что они тут валяются, можно было бы ещё двоих вылечить.
— Хороший ты человек. Одно в тебе плохо — слишком честный.
— А с соседкой моей что?
— С Орлеоновной? Ничего особенного. Прооперировал, скоро, может, выпишу. Нашёл у неё в желудке полипы, представляешь. Но уже назначил лечение. Она, конечно, та ещё язва, но со мной любезна.
— Люде стоит начать ревновать?
— И, кстати, с чувством юмора у тебя отвратительно.
Рабочий день пролетал незаметно. Пациентов у меня было больше, чем у Гуськова, но тот сегодня так бурно реагировал на каждого, что даже забавляло.
— Прописались в этой глухомани и сюда идут. А я принять всех обязан и даже отказать не могу… Я, может, хочу, чтобы ко мне Любовь Орлова пришла лечиться, а не эти бродяги. Никакого выбора, никакой свободы…
— Успокойся, к тебе Любовь Орлова точно лечиться не придёт.
Потом в кабинет попросился какой-то пожилой мужчина. Исхудавший, с землистого цвета лицом, он с трудом ходил, и каждое его движение сопровождалось кашлем.
— Георгий Андреевич, я к вам за подписью. Справку надобно получить, а то моя уже весь мозг проела, говорит, мол, рак да рак. Потому и живот болит.
— Владимир Тимофеевич, какой же у вас рак? Вы необразованных людей поменьше слушайте. Нет у вас никакого рака. А живот болит, потому что желудок нежный, диету надо соблюдать. Езжайте спокойно в свою деревню, я подпишу.
— Постойте, — встрял я, — вы обследовались?
— Георгий Андреевич осмотрел, сказал, что надобности нет.
— И даже анализов не сдавали?
— Нет.
— Все ясно, — я взял со стола Жоры бланк и выписал нужные направления, — сначала это сделайте для пущего успокоения, потом ещё раз приходите.
Владимир Тимофеевич выжидающе смотрел на Гуськова и ушёл, только когда тот одобрительно кивнул.
— Ты что делаешь?
— А ты что творишь? Как ты ему с такими симптомами готов выписать справку?
— Лёва, да ты видел его? Не сегодня-завтра у него что-то выстрелит, а в его глуши даже проверять не будут. А нам сколько мороки, если пациент умрет, или скажешь, я не прав?
— Разумеется, не прав, что за вопросы? — Жора ничего мне не ответил и вышел из кабинета. Несколько дней после этого мы не говорили.
В середине недели Евдоксия Ардалионовна вернулась домой. Я стал замечать, что за все время, которое она провела в больнице Жора частенько захаживал в ее палату и проявлял особое внимание. На все вопросы об этом он отвечал очень уклончиво. Когда на выписку Фурманши в больницу приехал Поплавский, взгляд, с которым они с Гуськовым смотрели друг на друга, граничил с презрением.
После операции старуха стала ещё невыносимее и капризнее. Она легко раздражалась и исходила криком на каждого, кто смел ее тревожить. Тяжелее приходилось Максиму Никифоровичу. Вдруг куда-то подевались его байки и увлекательные рассказы, да и говорил с ней он уже не так любезно. Радио вдвоем они тоже перестали слушать. Каждый вечер через закрытые с обеих сторон двери и коридор я слышал, как она стонала от боли и звала Поплавского. Когда я предложил осмотреть ее и проверить шов, на два голоса они прогнали меня.
Чаще приходил и Жора. Он засиживался в комнате Фурманши, о чем-то долго беседовал с ней, и теперь только на время его приходов она веселела. Однажды Максим Никифорович, сидя со мной на кухне, сказал: «Ваш товарищ — очень непорядочный человек» и ушёл. Шестым чувством я понимал, что происходило что-то странное, но без деталей я не мог никого поймать за руку. Один раз только Жора вышел диалог:
— Кажется, твоё лечение Фурманше не подходит.
— С чего ты взял?
— Ты не слышал, как по ночам она стонет. Все время жалуется на боли.
— Я регулярно осматриваю шов, там все в полном порядке. А что до стонов… думаю, она лишь пытается привлечь внимание. Препарат дает побочный эффект, возможно, пожилой организм к нему более реактивный, но не до такой степени.
— Почему ты не удалил полипы хирургически?
— Я посчитал, что она не перенесёт такую операцию. Что за допрос?
— Для меня странно, что ты вдруг стал слишком обходительным с ней.
— Послушай, мне каждый раз, как выхожу от неё, плеваться хочется. Но она прониклась ко мне душой, видимо. Теперь и Люде все время что-то передает: то духи, то масло, то специи и ещё всякую дребедень. Я как почтальон теперь.
— Поплавский явно тому не рад.
— Да пусть катится, куда подальше. Какое мне до него дело? Слушай, не хочу продолжать этот разговор, пойду домой.
— Сегодня даже без пивной? Я удивлён.
— И так у этой карги задержался. Не хочу дома лишний шум поднимать.
Всю неделю Вера не выходила у меня из головы. Я был готов пойти за ней в ту самую минуту, как она ушла, но решил мыслить трезво. Теперь же, когда, возможно, и она уже все обдумала, пора была действовать. Я пошёл по знакомому маршруту.
Сегодня людей было совсем немного — было занято от силы четыре стола. Я заказал кофе и сел подальше от сцены, где был менее приметен. Все повторилось, как и в прошлый раз: из тени в тусклый свет ламп выплыло пианино и вместе с ним кукла, которая была моей Верой. Но и теперь я не узнавал ее. В этот раз на ней было дурацкое розовое платье с рюшами, а волосы она убрала в хитрую высокую прическу. За ярко подведёнными глазами она ловко спряталась и даже для собственной матери осталась бы безликой певичкой.
