С каждым словом Фурманша все больше и больше приподнималась на кровати, с жаром крича. Она выпалила ещё несколько оскорблений, пока силы не покинули ее, и вернулась в прежнее положение. Тогда я понял, что оставалось вызывать Гуськова.
— Я не буду сейчас разбираться, как ты мог не заметить метастазы, с этим потом. Иди сейчас к ней и вдолби в ее голову, что надо начинать лечение, и тогда ещё будет не поздно.
При своей нелюбви к этой старухе, я все равно сочувствовал ей. Противная, злобная, лицемерная, она все равно была человеком. Я понял, что не успокоился бы, не сделав все от себя зависящее. Жора вернулся нескоро. Плач поутих, и вскоре из комнаты Фурманши не доносилось ни звука.
— Завтра Поплавский отвезёт ее на повторный приём. Отреагировала спокойно. Ты можешь идти отдыхать.
— Жора, этот разговор не закончен.
— Послушай, уже поздно, я устал, как пёс. Все обсудим завтра.
— Хорошо.
Возможно, это было правильнее. Я подумал, что смог бы ещё раз прокрутить все в голове. В коридоре хлопнула входная дверь, верно, Гуськов отправился домой. Пролежав на кровати, я понял, что сон не идёт, и взялся за принесённого Верой «Мартина Идена». Отойти от строгого стиля и точных данных медицинских книг оказалось для меня почти таким же непривычным, как ходить задом наперёд. Однако текст быстро увлёк, воображение уносило меня в богатые залы, рисовало в моей голове образ юной Руфь, и за чтением время пролетело очень быстро.
Стоило мне ощутить сонливость, как в коридоре послышались шаги и приглушённый шёпот. Кто бы там ни был, он был не один. На цыпочках я подошёл ближе к двери, стараясь случайно хрустнуть суставами или не закашляться.
— …просто свинство, Гуськов! — шипел Поплавский.
— Да что ты опять свою шарманку заводишь?
— Мало того, что из-за тебя я лишился комнаты, так и эта карга меня больше в себе не подпускает. Знаешь, как с ней тяжело?
— Ты сознательно пошёл на это.
— Я?! — воскликнул он достаточно громко, чтобы Гуськов цыкнул на него.
— Не вопи, идиот. Хочешь весь дом перебудить?
— О каком выборе ты говоришь, если сам меня к стенке приставил?
— Да потому что тебе, аферюге, ни один нотариус не одобрил бы дарственную по таким документам. А со мной ты под прикрытием. В любом случае, дело сделано, документы она переоформила на меня. С тобой, как договаривались — семьдесят на тридцать.
— Шестьдесят на сорок!
— Губу закатай. Всю работу сделал я. Документов сколько обойти, лапшу ей на уши повесить — ты бы до такого не додумался.
— А если раскроют?
— Не раскроют. Нигде в диагнозе рак не упомянут до настоящего дня. Симптоматика не была выражена, жалоб не поступало, лечение я назначил соответственно заболеванию. А были метастазы на момент операции или нет — кто проверять полезет? Завтра ещё раз повезёшь в больницу, я подойду, проявлю обеспокоенность.
— Ну, ты и заварил кашу.
— Все продумано. У меня для этого котелок варит. Все, пойду я. И ты не шуми особо.
Глава 9
— Это немыслимо! Как я мог быть таким дураком? Как не раскусил это сразу? Два и два не сложил.
— Главврач должен об этом знать, — сказала Вера, — я встретил ее после учебы на следующий день, и мы шли по парку. Она просунула руку в большой карман моего пальто и так грелась.
— Само собой. Я обязательно пойду к нему, но сначала поговорю с Жорой.
— Что это даст? Не думаю, что он раскаивается.
— Хочу посмотреть ему в глаза.
— Как знаешь… главное — не опоздать.
— Это верно.
— К слову, знаю, что говорю это не очень вовремя, но все же. Надя хотела пригласить тебя на ужин в эту субботу.
— По какому поводу?
— Просто так.
— Она о чем-то догадывается?
— Мы не говорили на эту тему, но что только ни происходит в ее голове, поэтому все возможно.
— А Элла Ивановна?
— Не сомневайся — будет рада тебе. Мы пришли, — вдруг Вера обняла меня, зарываясь в мой шарф, но быстро отпрянула, засмущавшись прохожих.
— Хотелось бы проводить с тобой времени больше, чем прогулка через парк до трамвайной остановки.
— Когда сессия закончится, станет полегче. У тебя есть планы на Новый год?
— Нет, я всегда встречал его один. Но в этот раз я хотел пригласить тебя, если домашние не будут возражать.
— Мама не особо любит этот праздник, шумиха ее раздражает. Надя всегда отмечает с друзьями. Так что я смогу прийти.
— Это замечательно.
Трамвай приехал гораздо быстрее, чем хотелось бы. Поцеловав ее на прощание, я двинулся в сторону дома, внутренне настраиваясь на вечер. Поговорить… поговорить… в то время, как чреве его жены зреет новая жизнь, по его вине умирает человек. Умирает беспомощно, сам доселе того не зная. Умирает бесславно, беспричинно и без огласки. Насколько полной и счастливой была жизнь для Фурманши? Выбрала бы она распрощаться с ней сейчас?
— … и я только не могу понять — для чего?
Гуськов сидел передо мной на кресле с вылетающими пружинами, потупив взгляд. Он упёрся локтями в колени, сложил руки в замок и молчал. Но молчать вечно было невозможно.
— Что за глупые вопросы… не будь дураком, Якубов. Ты все прекрасно понимаешь.
— Не понимаю.
— Не зли меня! Что я должен был делать? Я не хотел, чтобы вся моя семья пошла побираться на улицу через несколько месяцев!
— Что угодно, только не это! Как только ты мог додуматься до этого?
— Здесь даже идиот бы смог. Во время операции метастазы действительно было видно. — Я увидел, что случай пойти безнадежный, и долго гадать не пришлось.
— И что же, ни одна операционная медсестра потом не интересовалась этим?
— Для этого у них должна была бы быть наблюдательность, которой они никогда не обладали.
— И никаких полипов не было?
— Не было.
— Почему она вдруг стала так плоха?
— Операция ослабила ее, болезнь стала брать своё. Я не прикладывал к этому руку.
— Прикладывал, Гуськов, прикладывал самым настоящим образом.
— Хочешь сказать, лучше бы в ее комнату ехал Поплавский? Этот шулер без козыря? Да я бы вселил туда порядочных людей, мои дети и жена не голодали бы… если тихо сидеть и ждать, пока государство даст нам новое жилье, так можно и не дожить… Даже этот бедолага-картежник остался бы в выигрыше. Скажешь, что сам не устал от этой язвы-антисемитки? Мог бы тоже пожить спокойно…
