Даже шелест газет под конец пути стал нервировать, ведь с огромной вероятностью читали ту самую страницу… Я с радостью выскочил из трамвая на остановку раньше, чтобы дойти в тишине и немного подумать. Впервые за долгое время я утратил ощущение опоры, к которому так отчаянно стремился. Паника мешала здраво рассуждать, поэтому остаток пути пришлось считать про себя, чтобы успокоить мысли.
По прибытии меня встретил знакомый речитатив:
— «…Врачи-преступники старались в первую очередь подорвать здоровье советских руководящих военных кадров, вывести их из строя и ослабить оборону страны. Установлено, что все эти врачи-убийцы, ставшие извергами человеческого рода, растоптавшие священное знамя науки и осквернившие честь деятелей науки, — состояли в наемных агентах у иностранной разведки…»
Поплавский сидел на своем привычном месте на кухне и, развернув газету, подменял радио. Не желая слушать его, я тут же хотел запереть дверь, но ко мне постучался не на шутку распереживавшийся Юрский.
— Простите, что я так врываюсь… думаю, вы уже узнали о случившемся…
— Можете не сомневаться в этом. Тут не захочешь — узнаешь.
— «… Большинство участников террористической группы были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах», — не унимался Поплавский. Не видя перед собой ничего, я прошел мимо профессора, ворвался на кухню, схватил из рук шулера газету и разорвал ее.
— Да ты…! Да я…! — задохнулся тот от возмущения, — да ты знаешь, что с тобой за порчу государственной типографии сделают, морда еврейская?!
— Скажешь, что собака погрызла. А тебя я, сволочь такая, предупреждаю — попробуешь стукануть, и мало не покажется. Уж поверь — не поскромничаю — сделаю все возможное, чтобы отравить твое существование. А еще одна такая выходка, и Гуськов вмиг урежет твой процент раз в десять, а, может, вообще кубарем отсюда полетишь!
— Понял я, понял! Молчал бы уже!
Выпуская накопившуюся на весь мир злобу, я с силой хлопнул дверью и запер нас с Юрским изнутри на ключ. Тот явно был обескуражен моим поведением и не сразу нашелся, что сказать.
— Вы, Лев, не переборщили? Пусть не сам, но, кто его знает — попросит кого-то из знакомых донести.
— У него знакомые такие же, как и он. Не попросит — кишка тонка. Он больше за свое седалище трусится, чем за справедливость.
Видя мое состояние, Юрский подал мне стакан воды.
— Остыньте немного.
— Марк Анатольевич, миленький, если бы вы знали… я же совсем не понимаю, что делать. Ведь мое происхождение ни для кого не секрет, все так прозрачно… И не спрятаться же никуда.
— Лев, вами сейчас овладела паника. Обождите, я схожу за пустырником, мне помогает прояснить ум. Заодно чайник поставлю.
Минуты, которые я сидел один, ожидая его, показались мне вечными.
— Вы должны затаиться, но не залечь на дно. В этом и заключается сложность. Единственное, что вы можете сейчас — делать, что от вас зависит. Продолжайте добросовестно работать, и пока достаточно. Поверьте, если кто-то пожелает донести на вас, он сделает это, будь вы хоть семи пядей во лбу.
— Вы говорите правду, но мне от этого не легче.
— Простите, мой дорогой друг, но с годами мне стало трудно подбирать правдивые слова, которые не огорчали бы моего собеседника.
Я молчал и большими глотками пил горячий чай, не ощущая температуры. Пустырник подействовал, и ко мне пришло вынужденное спокойствие.
— Мы с вами оба знаем, какая «правда» в этой статье. Среди упомянутых людей есть немало замечательных специалистов, и я никогда не поверю, что они своими же руками стали бы гробить жизнь себе и невинным людям. Не по-ве-рю! Скажу вам честно, кое-какие знатоки рассказали мне сегодня, что арестовывать их начали с конца ноября, а истоки всей этой истории, верно, уходят в те времена, когда мы с вами — простые смертные — не могли и помыслить, что грядет такая сумятица. К сожалению, мы стали частью большого узла, и вне наших сил вот так сходу из него выпутаться…
Внезапно в дверь настойчиво постучали. Отперев, на пороге мы с Марком Анатольевичем увидели Веру.
Вся растрепанная и раскрасневшаяся, она хватала ртом воздух и нервно комкала в руках остатки газеты. Один бок ее был вывалян в снегу, который стал таять от тепла, и по ткани расползалось мокрое пятно. При виде меня она тут же бросилась в мою сторону, крепко хватаясь руками за шею. Юрский сразу завел нас в комнату, а сам ушел к себе.
— Что случилось? Ты что, бежала? А это что? — я указал на пальто, — ты упала по дороге?
— Это неважно… — Вера все пыталась отдышаться, и я налил ей воды. Потом она бросила на стол листок газеты с той самой статьей, села на стул, и из глаз ее полились слезы, облегчая ее глубокое волнение.
— Вера, милая, я прошу тебя, успокойся, — я присел перед ней на колени, — глубоко дыши и расскажи мне, что случилось. Почему ты здесь? У тебя ведь сейчас пятой парой лекция.
— Я… я прочитала сегодня это, как и все. Нас собрали, и начали говорить ужасные, ужасные вещи про этих врачей. Я точно знаю, что они не могут быть отравителями — вся верхушка к ним обращалась, да и сам отец не раз… Я сказала об этом кое-кому из наших ребят, но они приказали помалкивать, чтобы лишних проблем не было.
— Правильно сказали, милая.
— Ты слушай дальше! Потом я пошла в деканат за личными делами некоторых из группы, а там человек двадцать столпилось, все что-то обсуждают, один другого перекрикивает. А главное, что я услышала, как кто-то так тихо-тихо сказал, и все сразу притаились…мол, подозрительных личностей уже сегодня начинают арестовывать, все больницы теперь под особым контролем — от центра до Подмосковья. На периферии уже готовят группы контроля. А потом одна из учебного управления говорит: «А вы не знаете, какие больницы там в числе первых? А то у меня муж работает в госпитале Бурденко…». Они давай друг друга снова перекрикивать, пока кто-то не упомянул про твою больницу и еще про некоторые — якобы им «свой человек» рассказал. Это уже под вечер было. А когда они меня увидели, так за дверь и выставили и еще выговором пригрозили за подслушивание.
Она уже немного успокоилась, перестала плакать и задышала ровно.
— И я очень испугалась за тебя, Лёва. Как подумала, что тебя могут арестовать, все внутри перевернулось. Я так из института и побежала, а по дороге кто-то сунул в руки газету, они на каждом шагу сейчас… Дорога, как назло, вышла продолжительной, я слишком растревожилась. А вокруг люди только об этом и говорят, но, знаешь, так исподтишка, чтобы рядом сидящий не слышал. Сейчас тебя увидела, и все это напряжение из меня теперь так и хлещет.
Вера снова заплакала и предпринимала безуспешные попытки остановить поток слез, вытирая лицо руками. Я ничего не ответил и молча притянул ее к себе на колени, обнимая, пока она не перестала дрожать. Я совсем не думал о том, что, возможно, это ей сейчас следовало так же утешать меня. Из головы не выходила мысль, что Вера, бросив все, проделала путь через весь город, чтобы убедиться в моей безопасности. Вся она, все ее нежное существо в обличии краснощекой растрепанной девушки в мокром пальто тронуло меня, и я сам едва не заплакал от чувства признательности и благодарности за эту трепетную заботу обо мне. Потом она посмотрела мне прямо в глаза и в следующую секунду поцеловала. Мы после еще долго сидели вот так, обнявшись, пытаясь успокоиться, и слышно было лишь наше быстрое сердцебиение и тиканье часов.
