– Да, похоже, Николаич прав. Другое объяснение подобрать сложно. Посмотрим, как дальше пойдет. А пока будем считать, что пронесло… Ну что? Здесь на ночь остановимся?
– Нет. Давайте подальше в лес заедем. Уж больно от дороги близко. – Николаич оторвался от колеса, выпрямился. – И ещё… Ты извини, Валера, я у всех спрошу… Только выехали. Второй день. И уже такая катавасия. Илью вон потеряли. Найдём, конечно, но дальше хуже будет, я подозреваю. Так что? Все готовы? Едем – или кто-то вернуться хочет? Ещё не поздно…
Глава двенадцатая
Горькая она! Надоело жевать – выплюнул.
Хотелось сесть, но мокро, приходилось на корточках. На лице, на волосах, ошметки паутины – щекочут, а плечом стереть не получается.
Да когда же они меня найдут? И кто найдёт первым? Наши или те? И так плохо, и эдак… Во попал! Сижу в лесу и прячусь ото всех. А что дальше? Господи, ну почему со мной это приключилось? Ведь никому не мешал, жил тихо, спокойно.
Может, на дорогу выйти? А где она, эта дорога? Вроде, в той стороне. Нет, лучше подожду. Пускай они сами…
Сидел на корточках возле разлапистой ёлки, крылья раскинул – опирался. Под ногами полусгнившая сырая листва грязно-коричневым ковром. Сейчас он походил на большую больную птицу, забившуюся умирать в чащу. Замереть и ждать, когда закончатся мучения и наступит долгожданное небытие.
Нет. Смерти он не хотел. Хотел, чтобы всё закончилось. Что такое «всё» – сформулировать не мог, да и не нужно было.
Пусть всё скорее закончится, это не может продолжаться бесконечно – с детства научился так успокаивать себя – и когда во дворе били, и когда к зубному…
Уже к концу школы начал понимать, что отличается от сверстников. Быстро смирился со своей слабостью, природной трусостью. Да, не такой, как они. И не надо! Не хочу пить из горлышка на лестнице в тёмном подъезде, не хочу – да, боюсь! – шляться поздним вечером по улице в поисках приключений. Да и какие приключения? Драки с такими же отморозками, бесконечные разговоры про девчонок… Не то чтобы противно… просто надо тоже врать, длинно сплёвывать на асфальт и смаковать подробности того, о чём знаешь понаслышке. Может, у кого что и было, но ему-то – врать! С девчонками не клеилось. И со спортом не вышло. Лёгкая атлетика – бесконечный бег до изнеможения. Вот музыка!
Не хотел ходить в музыкалку. Среди дворовых считалось зазорным. Потом втянулся. В девятом классе даже зауважали слегка, когда во дворе начал заунывно тянуть блатняк, подыгрывая на гитаре. В Мытищах, где он жил, это признавали.
А потом кто – в армию, кто – в институт. Его в армию не взяли, а в институт не поступил. Как-то незаметно прибился к местному дворцу культуры. То возникающие, то разваливающиеся ансамбли, в которых он был вечным клавишником. Что-то сочинял сам. Аккомпанировал местным певчим дивам, записывал совместные альбомчики.
Так и текло его время внутри привычных стен дворца культуры, не вырываясь наружу в суетный мир. С женитьбой – не заладилось. Была одна… Да что о ней говорить? Быльём поросло.
Все эти годы, а в прошлом году перевалил за сорок, запечатлелись вспышками фотоаппарата – всё та же маленькая сцена, яркий свет, он выходит вперёд и раскланивается. Невысокий, худой, жидкие кучерявые льняные волосы, чёрные брюки в стрелку, остроносые блестящие концертные туфли. Перстенёк поблёскивает на пальце. Жидкие овации.
А между этими вспышками – одинокий путь домой тёмными дворами с куцым букетом цветов в руках. Разговор с самим собой – что всё здорово сегодня прошло, зал был полон, публика принимала (какая там публика… зал на тридцать человек и всё те же трясущиеся пенсионерки, которых видит раз от разу), вот – цветы… Спешил. Мытищи – город, состоящий из окраин. Не изжились детские страхи: сейчас выйдут из подворотни, унизят, разрушат радость. Торопился к дому, к теплу. Там – мама. Старая, пахнущая прелью, но родная, с которой, единственной, можно жить и ничего не опасаться.
Крылья… Гром среди ясного неба, снег на голову: валялся на кровати, мама копошилась на кухне… – вдруг – раз! Словно вывернуло всего наизнанку – и уже в перьях! Откуда? Почему?
Мама прибежала – разохалась. Заплакала, запричитала. Вызвали неотложку. Врач посмотрел – и куда-то позвонил. Вот тогда и появились серые в штатском. Единственное, что порадовало: не один он такой, есть ещё крылатые.
Долго везли на машине. За город. Приземистое длинное двухэтажное здание. Старое, серое. На самом краю крыши – корявая берёзка, тоненькая, изогнулась вся, проросла. Бетонный забор. Ворота с замком на цепи и будка с охранником. Осень. Дождь поливает, глянцевые лужи на искорёженном асфальте. Запустение и уныние. Только берёзы не сдаются – жёлтые яркие свечки в предвечерней мгле. Но и они, кажется, держатся из последних сил. Навалится сверху шерстяная серость, дунет ледяным ветром, обтрясёт с ветвей листву, придавит к земле первым мокрым снегом.
На первом этаже – кабинеты врачей с разной аппаратурой и два кабинета дознавателей, как они сами себя называли. Всё записывали. Папки пухли, уже тесёмочки не завязывались. Душу выматывали, заставляли вспоминать все подробности случившегося. Ну не помнил он никакого мужика в сандалиях, и уж точно не разговаривал с ним. Разве что вот накануне самодеятельный ансамбль исполнял песню, в которой были слова про взмах крыльев, про синеву неба, про желание оторваться от земли. Местная поэтесса, что слова написала, тоже присутствовала в зале, среди публики сидела. Он только музыку к этой песни сочинил. Но ведь сам не пел, не просил…
Нас, человек двадцать, собрали на втором этаже. У каждого – своя комната с решетками на окнах. Койка с солдатским одеялом, стол и стул. Зелёные стены, белый потолок. Выходить в коридор, вроде как не запрещается, но охранник, что сидит в торце на стуле, зло покрикивает – нечего, мол, шляться! Тюрьма с медицинским уклоном. Датчики понавешают и лежишь полдня на кушетке в кабинете. Четверым повезло. Они особняком держались. Этих через день увозили на машине летать на какой-то заброшенный военный полигон. Те же датчики по всему телу, но хоть на свежем воздухе. К ноге – стальной тросик. Вот и лети от одной вешки до другой. Полтора месяца там пробыл – конца и края не видно. Тоска взяла – хоть в петлю. Плакал, себя жалел, жизнь свою несуразную, маму.
Леонид Сергеевич! Вот кому – спасибо! Если бы не он…
Сразу почему-то поверил – поможет. И улыбка у него хорошая, и разговаривает не как с врагом народа. Раз поговорили, два… Я перед ним – как на духу – всё выложил. Плакал (сейчас стыдно немного), истерику закатил – не могу здесь больше, не выдержу!.. Он долго вокруг да около ходил. Расспрашивал про маму: какие отношения, как здоровье? – про Лосиный остров: далеко ли от дома, хорошо ли я его знаю? Я сначала не понимал – зачем? Мама – нормально. Дом у нас на две семьи, старый, наполовину деревянный, рядом с железкой, перешёл – и ты в лесу. А Лосинку я с детства знаю, с пацанами всю облазили. И болота, куда лоси зимой приходят, и бараки разрушенные, и узкоколейку старую. Сейчас завалы там после урагана – ни пройти ни проехать.
