Как бы хотелось, чтобы мой отец был таким же, как мой наставник… Но отца у меня нет. Я его не знаю и, по правде говоря, сомневаюсь, стоит ли рисковать жизнью ради незнакомого человека. Стоит ли пытаться искать о нем сведения или его самого, если всю жизнь я была ему неинтересна?
Предаваться раздумьям на тему семейных ценностей некогда, да и не особенно хочется. Широкая крепкая ладонь Ветра уверенно опускается мне на пояс, другой рукой он берет мою похолодевшую руку и выпрямляет в сторону. Шепотом считает: раз, два, три. Двигается неожиданно плавно и грациозно и увлекает за собой меня, не обращая внимания на то, что я путаюсь в ногах — и своих, и его заодно, и больше топчусь по его ботинкам, чем шагаю сама. Никогда бы не подумала, что он умеет так танцевать: на тренировках, на службе он настоящий железный человек, в жизни — спокойный и суровый, а танец — это такие чувства, которые никак не соотносятся с холодом.
Ветер ненамного выше меня, и танцевать с ним очень хорошо. Спустя несколько неуклюжих кругов по комнате и неловких падений я примерно чувствую ритм и двигаюсь в такт, поворачиваюсь вместе с ним, верчусь под его рукой — и прикрываю глаза. Раньше таким образом я вызывала воспоминания из детского прошлого, но таких моментов там точно нет, пускай будет новый. Новый, странно-нежный, неловкий и не похожий ни на что.
Очевидно, заметив мою задумчивость и рассеянность, Ветер вдруг подхватывает меня, взяв за талию, и кружит — испуганно вскрикиваю от неожиданности, но отчего-то есть уверенность, что он не уронит, не оступится, не сделает мне больно. Может быть, это неправильно, что я так доверяю совершенно чужому человеку. Может быть, это неправильно, что подсознательно я ищу в нем близкого, родственную душу. Может быть, он просто заботливый и вежливый и не придает такого значения словам и поступкам, но именно из-за этого я к нему так привязалась: он дал мне почувствовать себя нужной, почувствовать себя на своем месте и в безопасности. За короткое время он стал моим учителем и другом, а это дорогого стоит, особенно для меня, ведь я трудно схожусь с людьми и очень мало кому могу доверять безоговорочно. Любые отношения, вовсе не обязательно романтические, строятся годами, но мы с ним как будто знаем друг друга всю жизнь.
— А можно еще разочек?
Он усмехается краем губ — улыбки, как всегда, не выходит. Снова поднимает меня и кружится в другую сторону, пока очертания комнаты не начинают мелькать перед глазами, а потом останавливается и спрашивает:
— И кто мне говорил, что не умеет танцевать? Главное довериться. Партнер ведет, а ты просто его чувствуешь. Ладно, собирайся, — с этими словами он бросает куртку через плечо и направляется к двери, но… Если он уйдет сейчас, мы так ничего и не узнаем.
— Ветер! Постойте, — с трудом сдерживаю дрожь в голосе. — Есть один вопрос.
— Сейчас?
Молча киваю. От волнения не могу расстегнуть несессер, долго вожусь с простейшей защелкой. Ветер, пожав плечами, снова садится на постель. Наконец помятая гифография мягко ложится мне в ладонь, и я ее разворачиваю.
— Кто эта девушка? И когда это было?
Наставник хмурится, вглядываясь в потрепанную черно-белую гифку. Его практически невозможно вывести на эмоции, но невеселый, потерянный взгляд невольно выдает их все. Он медленно опускает руки на колени и отстраненно смотрит в полумрак комнаты. Я уже и не жду, что он заговорит. Отругает меня за любопытство — да, скажет, что это не мое дело — да, но ответит честно?..
— Давно, — произносит он наконец. Его усталый хрипловатый голос как будто ломается, но ничто больше не выдает эмоций. Время — плохой доктор, оно дает лишь обезболивающие и жаропонижающие вместо того, чтобы по-настоящему справиться с болезнью. — Это моя бывшая напарница и… жена.
— Вы были женаты? — честно признаться, удивляюсь. Ветер всегда казался мне одиночкой. Хорошим человеком, но не созданным для семьи: слишком часто рискующим собой и работающим на такой должности, которая отрицает почти все привычно-человеческое.
— Да. Недолго. Знаешь, сколько мне лет?
— Тридцать? Тридцать один? — старше он не выглядит, хотя в волосах кое-где уже серебрится седина.
— Тридцать восемь. А ей сейчас было бы на два года меньше. Мы познакомились в университете, на ее втором курсе. Я учился на программной инженерии, она — на социальной психологии, часто пересекались на спортивных мероприятиях и слетах. Как-то так закрутилось, начали встречаться, потом все, как у людей. Что для тебя любовь?
От неожиданности вопроса я даже зависаю, не сразу соображаю, что ответить. Наверное, он ожидал каких-то умных фраз, но на большее я не способна.
— Любовь? — вспоминаю время, проведенное с мамой, братом, дедушкой. Горячий земляничный чай и глинтвейн, вязаный свитер и пушистые белые варежки, мамины пироги, дедушкины книги… Нет, не то. Любовь бывает всякой, но это не то. Отчаянно прогоняю воспоминание о том, как Варяг вчера обнимал меня, когда я плакала и скулила от боли. Как донес меня на руках до комнаты, а потом пригласил на вечер. Как после неудачного спарринга перевязал разбитую коленку.
— Ну… Любовь — забота, — выдаю первую ассоциацию. — Тепло. Свобода. Не знаю.
— Согласен, — кивает Ветер. — Для меня еще “доверие”, хотя это и так подразумевается. Мы с ней знали, что если будет надо, пойдем служить оба. Тогда же я познакомился с Фаустом и Прометеем, и мы вчетвером пришли на базу, когда Огонь и Лед только начали эту затею. Грань тогда была еще крепка, и мы не верили в худшее. Но никто не верил в нас. Прошел год, тогда же на Грани появились первые трещины, случилась радиационная атака. Наш отряд пошел в ночную смену закрывать трещины герметизаторами: мы надеялись, что ночью под прикрытием темноты и с хорошей конспирацией справимся легко. Только не подумали, что если в Грани есть трещины, то в эти трещины можно легко что-нибудь просунуть. Например, бластеры или баллоны со взрывчаткой. Мы ликвидировали все автоматизированные бластерные установки, собирались пройти дальше и проверить, на сколько нам хватит герметизаторов и нужно ли сходить на базу за запасными. Хотели отправить девочек, а сами думали подежурить у Грани. Отошли уже достаточно далеко, как у нее развязался шнурок. Я наклонился завязать, а она говорит, мол, не надо, иди, я догоню. Никто даже подумать не мог, что эти… граждане догадаются закинуть в трещину гранату. У нее под ногами взорвалась земля. Я мог быть рядом с ней, но она как будто нарочно прогнала. Меня тогда только задело осколками. Тот шрам, который тебя пугает, да, он оттуда. Знаешь, сначала я долго жалел, что это случилось не со мной или не с нами обоими, но теперь понимаю, что должен жить хотя бы ради нее. Идти к той цели, к которой она бы шла.
— И отомстить?
Я сижу рядом, но мне так холодно еще не было никогда. Хочу коснуться руки наставника, но не смею, и только сочувственно заглядываю ему в лицо. Он поразительно спокоен.
— Нет. Мстить тут некому и незачем. Того, кто это сделал, мы не найдем, а если бы и нашли, смерть за смерть — этим человека не вернешь. Цитадель называется “Вихрь” в память о той операции — вот и все.
