Разговоры про высшую ступень меня немного смущают: наверняка ребятам ни о чем не известно, но все-таки хочется, чтобы это осталось тайной. Моим личным секретом, о котором я буду переживать в одиночестве.
Внезапно нас прерывает музыка: раньше она играла тихо, фоном для общих разговоров, пока Фауст настраивал подходящий плейлист, а теперь вдруг полилась из всех динамиков, как будто в залу незаметно вошел симфонический оркестр. Мне особенно приятно, что это не рэп, не всем известные песни с пустым набором слов, а что-то отдаленное похожее на классику. Конечно, я и рок люблю, но здесь, где все такие нарядные, смущенные, восторженные в ожидании чего-то нового, большого и светлого, для тяжелой и грустной музыки места нет. А вот для такой, звонкой, нежной, звенящей переливами, как хрусталем и осколками льда, — самое время. И все бы хорошо, если бы мои часы не ожили снова. Циферблат вздрагивает на запястье и показывают цифру 4. Опять! Ну что может случиться прямо в новогоднюю ночь?! Разве что потолок в общем зале обрушится!
— Можем начинать? — шелестит по рядам шепот. — Уже можно?
Я поспешно одергиваю рукав, чтобы не смотреть на часы каждые тридцать секунд, но забыть о них невозможно: они снова нагреваются и будто бы плотнее прижимаются к руке. Шлюз напротив елки — самый главный — распахивается, створки разъезжаются в стороны, и весь зал замирает, обернувшись ко входу, среди ребят и наставников снова струится изумленный шепот.
— Ничего себе…
— А я так и знал!
— Красивая какая…
Эти фразы назойливо вертятся и среди моих мыслей, и глядя на пришедших, я даже забываю о том, что собиралась сказать кому-нибудь из старших программистов про снова ожившие часы. Ветер и Мелисса немного опоздали и теперь появились на глазах у всех: нарядные, эффектные, неожиданно счастливые. И я могу поклясться, что хотя у Ветра и нет улыбки, его всегда спокойные серые глаза светятся тихой и теплой радостью. Поймав мой взгляд, он незаметно подмигивает, а потом бережно и в то же время уверенно берет под руку свою спутницу, и они вместе входят в круг. Его рука — у нее на талии, ее хрупкая ладонь — у него на плече, однако и теперь, на празднике, они не забывают о службе: у него проводной наушник подключен к связной коробке, связной браслет светится на запястье, у нее к ремню платья пристегнута карманная рация. Но даже невзирая на это, они смотрят друг на друга с такой нежностью, что всем вокруг от этого становится теплее.
Незнакомая мелодия сменяется знакомой: это уже классика, неизвестно откуда взявшаяся на базе, да еще и в плейлисте рокера-любителя Фауста. Играет вальс композитора Свиридова, в детстве мне мама часто включала его, особенно зимой. На глаза предательски наворачиваются слезы от таких тревожных, пронзительных и в то же время нежных и светлых нот. Как будто настоящая метель ворвалась в залу и подхватила, закружила всех, насквозь пронизанная темнотой, серебром снежинок и далеких колючих звезд. Не успеваю опомниться, как Варяг, по примеру старших, кладет руку мне на пояс, притягивает к себе и делает первый шаг. Мы кружимся, ускоряемся, круг вертится все быстрее, у меня перед глазами мелькают пестрые платья девушек, яркие огоньки гирлянд и шары на елке, белые рубашки мальчишек и наставников напоминают снег, а вальс все быстрее, быстрее… И в темноте чудится, что даже снег за окнами летит вертикально вверх, не желая портить нам праздник кислотой, даже если мы сейчас об этом не узнаем.
Мое сердце бьется в такт вальсу. Я быстро устала, но никто и не думает останавливаться. Мне все это нравится: легкое головокружение, сладковато-терпкий аромат одеколона, напоминающий о беззаботном детстве, запах мандаринов, корицы и хвои, отражение елки в герметичных окнах, музыка из далекого прошлого на базе, которая больше напоминает будущее… И то, что голубые глаза Варяга так близко, что он говорит мне что-то шепотом и сперва улыбается, а потом встревоженно заглядывает в лицо. И даже то, что пол уходит из-под ног, как в невесомости, и я как будто лечу, только не отпускает жжение на левом запястье, переходящее в резкую боль.
Вальс кружит, как настоящая метель, музыка все громче, только вокруг темно и я уже ничего не вижу. Или это весь зал слился в одну темноту, стал одной черной пустотой? Черные круги перед глазами — это лесная зимняя ночь, тихая и беззвездная? Но почему так резко сердце ухает куда-то вниз, и боль разрывает уже не только запястье, а пронизывает вдоль позвоночника, совсем как тогда, раньше? И почему нежные переливы вальса превращаются в одно сплошное гудение, больше похожее на вой сирены?
— Тиша! Тишина!
Вздрагиваю от собственного имени и, прижав холодные ладони к пылающим щекам, медленно осматриваюсь. Оказывается, круг уже разбился, и почему-то все столпились вокруг меня, наперебой предлагая воду, салфетки и таблетки от головокружения. Теряю опору под ногами, но кто-то бережно поддерживает под руки, и, разогнав темноту в глазах, я отрицательно качаю головой в ответ на все предложения помощи.
— Спускайтесь в бункер, — один из наставников, имени которого мы не помним, ключ-картой открывает шлюз, и пестрый нарядный ручеек ребят поспешно вытекает из залы. Музыки больше нет, но тихо не стало: наоборот, во всех коридорах надрывается сирена. — Дежурные — Сокол и Буря! Нужно проверить Грань!
Старшие уходят, оставив нас с чужими наставниками, дежурными по корпусу, и те отводят нас в безопасное помещение. Вокруг только мощные серые стены бункера и заблокированный подсвеченный шлюз. Где-то наверху страшно воет сирена, но ни шагов, ни голосов, ни выстрелов — больше ничего.
— Ты в порядке? — тут же рядом оказывается Север со своим неизменным медицинским несессером. В стороне сидят Варяг и Аврора, встревоженные не меньше его. — Это… снова?
Кажется, я знаю, что “это”. На всякий случай кивнув, вдруг понимаю, что часов на руке больше нет — вместо них осталось лишь легкое жжение и непреодолимая слабость.
— Где… Ветер? — голос слышится хриплым, будто не своим.
— Там с Гранью ЧП, — Север помогает мне сесть на пол и подстилает чей-то свернутый пиджак. — Они пошли разбираться. Он сказал, что придет, тогда поговорим.
— Поговорим?.. О чем?
Сердце снова совершает кульбит и колотится где-то в горле, но на этот раз не от волнения, а от неподдельного страха. Что такое произошло?
— О тебе, — Север хмурится и прячет взгляд. Краем глаза вижу, как Варяг и Аврора тоже опускают голову, отворачиваясь. — Тебе стало нехорошо посреди зала. Ты чуть не упала, Варяг поддержал. Естественно, Ветер спросил, бывало ли такое раньше.
— И… что ты сказал? — спрашиваю, но не знаю, зачем. Каким будет ответ, уже догадываюсь, и от этого сердце замирает, дрожит, даже боль отступает перед страхом предстоящего объяснения.
— Рассказал все, — едва слышно отвечает Север и, рывком отвернувшись, зябко кутается в куртку. А я потерянно смотрю в потолок, глотаю слезы и даже не чувствую, как Варяг осторожно гладит мои растрепанные пряди. Это совсем другая боль, и словами такую не объяснить. Что-то натянулось до предела, как струна, и со звоном разорвалось. И от этой боли, такой тоскливой и безнадежной, я не могу даже дышать — получается только молча плакать, но она не выходит со слезами, сидит колючим обрывком в груди и впивается все сильнее. Я ожидала удара в спину от кого угодно, только не от него. Только не от них.
