Во рту стало солоно. Я прикусила щеку и сама того не заметила, и кровь металлическим привкусом осела на языке, разом напомнив тяжелый и горький воздух у угольных шахт.
Вот только спокойнее не стало.
Старшая жрица накинула на Гленна и Элеанор покрывало, расшитое по краю знаками богини, чтобы подобно Хозяйке Котла и супругу ее, Рогатому Охотнику, они погибли детьми и воскресли супругами. Тончайшая ткань просвечивала рядом с огнем, и Рэндалл глаз не сводил, наблюдая, как тонкие, смутные силуэты обмениваются обручальными браслетами, словно что-то с ними было не так.
Словно он и устроил, чтобы с ними что-то было не так.
Но ткань скользнула на пол, и ярче вспыхнули огни, подчиняясь властному жесту жрицы, и Гленн и Элеанор выпрямились, спокойные, счастливые, связанные навеки принесенными обетами.
Не взвыл ветер под сводом храма, не пошел трещинами идол, не потухли огни. Безмятежно улыбалась Элеанор, утомленно прикрывая глаза, нежно поддерживал ее Гленн. Их поздравляли и благословляли, шелестели голоса гостей, звенели редкие смешки. Что бы ни задумал Рэндалл, вряд ли оно удалось. Им поднесли яблоко, одно на двоих, – алое яблоко моей матери, драгоценный и ритуальный дар. Элеанор откусила первой, и всего на миг мне показалось, что рот ее обагрился кровью. Она торжествовала, и сонм призрачных гостей ликовал вместе с ней.
В свой черед я шагнула к ним, присела в поклоне, шепча положенные поздравления, смешанные с молитвой, и едва не сбилась, когда холод кольца снова скрутил ладонь. И словно в ответ повеяло стужей от Гленна.
Только на миг поймала я его взгляд – полный ужаса и непонимания – на спокойном, сияющем счастьем лице.
Браслет на его запястье блестел неестественно ярко.
12
Меньше чем за неделю до Йоля прискакал посыльный от матери. Грег, верный мой кучер, на этот раз приехал верхом, и тулуп его покрылся коркой инея. Йольские морозы не разыгрались еще во всю мощь, только пробовали на зуб неосторожных, торопливых путников, но и этих забав хватило, чтоб изморозь легла на усы Грега и долго еще не сходила в тепле.
Он вручил мне конверт, хрусткий и твердый, и долго потрудиться пришлось, прежде чем печать поддалась под моими пальцами. Но, может, я зря виню злые звенящие морозы и не разламывалась печать оттого, что руки мои дрожали от волнения?
«Джанет,
приезжай, как только сможешь. Матушка тяжело больна и боится не дождаться весны».
Вот и все, что было написано твердой рукой Элизабет. В нескольких местах перо пробило бумагу – так она волновалась. Но гораздо больше о ее волнении – и страхе, почти первобытном ужасе – сказала мне неприличная краткость письма, нарушение всех мыслимых и немыслимых правил и канонов. Разве мог кто-либо представить, что благородная дама будет писать столь короткие, небрежные записки, словно вывести каждое слово для нее непосильный труд?
Письма должны быть обстоятельны и подробны, учила нас матушка, чтобы в хитросплетениях фраз адресат, внимательный и чуткий, увидел и то, что сказать вы готовы открыто, и то, что прячется меж слов и звуков и предназначено лишь тому, кому готовы вы доверить свою душу.
Что ж, Элизабет хватило двух строк, чтоб вложить в сухие, равнодушные слова и тоску, и горе, и ужас.
Ни одна из нас и помыслить не могла, что матушка смертна, как и все люди. Ее власть – над нами, над садом – казалась извечной, непоколебимой, надежной. Как сама земля под ногами. Особенно мне.
Особенно после встречи с добрыми соседями.
Элеанор не хотела меня отпускать, я видела это в тонкой морщинке меж ее бровей, но ни приказать, ни просить остаться она не смела.
– Без тебя мне будет особенно тревожно, – тихо говорила она, глядя в густую темноту зимней ночи, безлунную и беззвездную. – Особенно сейчас, когда слово их сдержано. Ах, ну почему бы этому не случиться месяцем раньше!
Молчание стало колючим и неуютным, как зимняя ночь, и Элеанор спохватилась и залепетала, покраснев:
– Я вовсе не имела в виду, что жалею, что матушка твоя не заболела раньше, вовсе нет! Я лишь…
– Не стоит, королевна. Я поняла.
Не стоило ждать от нее чуткости: даже если срезать колючки с терновой лозы, плоды ее не станут сладкими.
Она снова отвернулась к окну, и в стекле смутно отразилось ее лицо, белое, словно луна. Тонкая ладонь против воли легла на живот, стиснула жесткую от вышивки ткань платья.
– Благословенны дети, зачатые в Бельтайн, они рождаются в свете свечей Имболка. – Я заставила себя улыбнуться. – Если Хозяйка Котла будет милосердна, я уже вернусь к этому времени.
Элеанор словно и не слышала меня – она смотрела за окно, где тьма разливалась над парком, а снег в свете фонарей сиял ослепительной белизной, и шептала:
– Они обещали, что дитя мое будет прекраснее всех, и я знаю, что слово они сдержат. Кожа его будет бела, как снег, а глаза черны, как зимняя ночь…
Холодок коснулся затылка, и на мгновение почудилось мне, что в стекле, за спиной Элеанор, отражается женщина, тонкая, статная, жуткая. И руки ее, с длинными изящными пальцами, покоятся на плечах королевны, а сама она склонилась к уху ее и шепчет, и голос ее едва различим, как далекое эхо, вторящее словам моей подопечной…
Моргнула – и все пропало. Мы вдвоем были в спальне, и еще не явились служанки, чтобы готовить королевну ко сну.
Пальцы привычно погладили гладкий металл кольца, блестящий от постоянных прикосновений. Я могла бы отдать кольцо Элеанор – на время, конечно, – чтоб защитить ее от козней добрых соседей. Я уже не сомневалась, что цена их окажется для нее непосильна. Но от одной только мысли накатила тошнотворная волна страха: мне ведь предстоит вернуться туда, где я оскорбила добрых соседей любопытством, а оскорбления, даже самые пустяковые, они не забывают.
С ней все будет хорошо, сказала я себе, что может грозить королевне во дворце, среди газовых фонарей и надежных стен? И какое мне дело до ее тревог и забот?
Я оставила ее, все так же не отводящую неподвижного взгляда от темноты за окном, и на душе у меня было едва ли не темнее.
Я и сама не заметила, как ее тревоги и заботы стали и моим делом.
Я уезжала утром, сэр Гилмор, причитая и охая, велел оседлать для меня самого быстрого и выносливого коня из королевских конюшен. Разумней было бы ехать в экипаже, теплом и неприметном, отгородившись от подступающего Йоля тонкой скорлупкой его стен, но верхом выходило быстрее, даже для такой посредственной наездницы, как я.
Время, гладкой нитью ускользающее из озябших пальцев, страшило меня сильнее самой длинной ночи и ее жутких порождений. Мне и так предстоит дважды останавливаться на ночлег, а потом гнать коня в бесплодной попытке опередить бег минут.
У коновязи меня встретил Рэндалл, встрепанный, сонный, с глубокими тенями под глазами и обострившимися скулами, словно не одну уже ночь провел без сна. Я и не видела его ранее таким – несобранным, неидеальным, не готовым ответить резко. Конь с его ладоней ел хлебные мякиши, теплые еще, исходящие паром на морозе. Серая грива отливала металлом в розоватых рассветных лучах.
