Что она чувствовала, о чем думала капризная моя Элеанор, глупая моя Элеанор, когда рождение новой жизни оборачивалось смертью, долгой, кровавой и мучительной? Даже в окружении служанок и лучших медиков столицы была ли она одинока и потеряна, одна против всего мира, его брошенное и нелюбимое дитя? Или за ее спиной стояла та, жуткая, с тонкими паучьими пальцами и беззвездными глазами? Нашептывала ли она сладкие обещания, которые так легко принять за правду, но которые правдой не были?
Я не знаю. И никогда уже не узнаю.
Тихий, тоскливый звук разбил скорбное оцепенение мыслей, и я вздрогнула, сбрасывая стиснувшее горло отчаяние, словно выныривая из непроглядной пучины дурного сна.
Совсем рядом плакал ребенок. Не плакал даже – поскуливал тонко, не имея сил раскричаться во весь голос. Не веря своим ушам, я шагнула прочь, оставляя за спиной опустелые покои, разоренные смертью. Сердце трепыхалось обессилевшей птахой, то принимаясь колотиться о ребра, то замирая в холодящем ужасе.
В крошечной комнатушке, в которой ранее обитали не иначе как прислужницы, стояла одинокая колыбель из резного темного дерева. Внутри, закутанный в дорогие белоснежные ткани, укрытый теплым одеялом из крашенной в королевские цвета шерсти, лежал младенец, кривя в плаче бессильный рот.
Стоило лишь мельком взглянуть на него, как понимание обрушилось на меня безжалостным шквалом суматошных мыслей. Ибо кожа его была бела, как снег, а глаза черны, как ночь, как не бывают черны и умны глаза человечьих младенцев.
Некому было приносить жертвы, чтоб Элеанор благополучно разрешилась от бремени, и тогда самую сытную, самую кровавую жертву неблагой младенец взял сам – жизнь своей матери. Теперь я не сомневалась – добрые соседи не оставили Элеанор в час отчаяния, они упивались ее слезами и криком, и если бы кровь наша не жгла их раскаленным железом – не погнушались бы отведать и крови. Когда они подменили дитя? И было ли оно кровь от крови Элеанор и Гленна или с самого начала носила она под сердцем черноглазого подменыша?
Я не хотела этого знать.
Как не хотела знать и того, могло ли спасти Элеанор кольцо из холодного железа, если бы не мое малодушие.
Летними маками расцвели на моих ладонях новые кровавые пятна, въедаясь в пальцы и кожу. Сколько еще я буду корить себя за то мелочное, трусливое решение, сколько буду себя оправдывать, что тонкое колечко все равно не могло никого спасти?
Королевичей я нашла в усыпальнице. Колонны зала тянулись к темному куполу, усеянные по всей высоте мерцающими искрами свечей и лампад, и Гленн в прозрачном полумраке чудился не более чем призраком, только тронь – и истает в воздухе, оставив лишь гаснущий отблеск огня. Сгорбившись, он сидел у саркофага из белого мрамора, прижавшись к камню щекой, и стеклянный взгляд замер на пустоте.
Последнее пристанище Элеанор было скромно по сравнению с гробницами остальных коронованных мертвецов и стояло чуть в стороне, у самой стены, где тени клубились гуще. Если Рэндалл характером пошел в кого-то из предков, то знаю: как же коробит их, мертвых, истлевших, соседство со служанкой! Но все же она родила дитя от королевича, а потому не посмели ее хоронить, как простолюдинку.
– Тебе уже сказали?
Рэндалл шагнул в круг света, словно соткался из тьмы, усталый и изможденный, как и его брат. Щетина тронула щеки, резче очертив скулы, глаза глубоко запали и едва отражали мерцание свечей. Когда он смотрел на брата, боль искажала его лицо, а спина сутулилась под невыносимым грузом вины.
– Я увидела ее покои. И ребенка.
Я хотела подойти к гробнице, коснуться камня, попрощаться с Элеанор, но не осмелилась приблизиться к Гленну – что-то жуткое, что-то звериное было в его скорби, и я осталась рядом с Рэндаллом.
– Когда… она погибла?
– Через пару ночей после Йоля. Она почти сутки не могла родить, хоть по моему приказу привели лучших медиков Каэдмора. Ребенка они спасли, а ее…
Рэндалл покачал головой. Ему не было жалко Элеанор, ему никогда не было дела до нее, он и видел в ней даже не удивительной прелести девушку, а лишь преграду, разделившую его и брата. И теперь он скорбел не о ее смерти, а о Гленне, в горе своем почти утратившем разум.
– Как думаешь, – голос его дрожал, надтреснутый, – она могла бы выжить?
Я поймала его взгляд и едва не вздрогнула, узнав отражение темной, жуткой, многоглазой и многоротой вины, что мучила меня саму. Вечного сомнения: не я ли во всем виновата? Не мои ли действия указали горю путь в дом и выстлали смерти дорогу коврами?
Я терзала себя мыслями: что было бы, если бы я оставила железное кольцо Элеанор?
Рэндалл терзал себя мыслями: что было бы, если бы он не подсунул железный браслет брату?
И он тоже увидел отражение вины и сомнений в моих глазах и узнал их. Впервые со дня нашей встречи мы думали и чувствовали одинаково. И оттого неимоверно тяжело было солгать, чтоб хоть немного облегчить ношу королевича:
– Нет. Ее судьба с самого начала была таковой.
Даже если бы Элеанор знала, чем ей придется платить, она бы не отступилась. Я въяве услышала ее надменный смех: «Лучше погибнуть королевной, чем жить служанкой!» Что ж, спи спокойно, прекрасная королевна, шагнувшая из жизни в сказку, ты осталась непобежденной.
Уходя, я оглянулась мельком, и мне почудилось, что стоит за спиной Рэндалла знакомая тень, касается его висков паучьими пальцами, но нет, это в глазах у меня мутилось от усталости.
Всего лишь неверная игра света.
* * *
Медленно текли дни, темные, тихие, стылые. Горе Гленна не становилось меньше, наоборот, оно разрасталось, подобно сорняку, выпивая из него все силы, и яркий, сияющий юноша чах и серел. Тоска ходила за ним следом, тоска обосновалась во дворце. В печали король наблюдал, как младший сын захлебывается скорбью, не желая видеть ничего за краем темного ее плаща.
– Не стоит ли отправить Гленна в загородную резиденцию? – с бессильной злостью спрашивал Рэндалл. Король же только головой качал:
– Это ему не поможет. А нам лучше быть рядом с ним.
Ему ли, вдовцу, не знать, что чужая воля горе не развеет?
Все эти дни я провела рядом с Рэндаллом: он изобретал мелкие пустячные поручения, и я выполняла их, разбирала его бумаги, вела записи, подобно секретарю, передавала его указания министрам и слугам. Я не знала, сколько в этом было скрытой, молчаливой заботы, а сколько его собственного нежелания оставаться с виной один на один, но все равно была благодарна – ведь и мне больше не приходилось в одиночку встречать ее горящий взгляд.
Но прежним Рэндалл уже не стал. Новая маска легла на его лицо, и даже она не могла скрыть, как выматывают его сомнения, как лишают сна и путают мысли. Горе брата отразилось и в нем, подтачивая здоровье телесное и душевное.
Иногда Рэндалл навещал младенца, так и оставшегося безымянным. По воле короля его скрыли от Гленна, чтоб не печалить его сильнее, и дитя осталось забытым и заброшенным. Даже кормилицы ему не нашлось – ни одна не захотела прикоснуться к дурному младенцу с жуткими глазами, и ухаживала за ним лишь одна служанка, слишком старая уже, чтобы бояться. В такие дни я оставляла Рэндалла, не находя в себе сил приближаться к сыну Элеанор.
