На моей протянутой ладони тускло поблескивало кольцо Ингимара, красноречивее любых слов говорившее, зачем я здесь. Рэндалл долго смотрел на него, а затем спросил едва слышно, не поднимая взгляда:
– Раз ты согласилась… значит, ты веришь мне? Веришь, что я пытался спасти брата, чтоб отродье прекратило пить его силы?!
– Я знаю.
Рэндалл вскинулся, и в глазах его мелькнуло тихое облегчение человека, обретшего союзника в самый темный миг отчаяния.
– Что с Гленном? – с затаенной надеждой спросил королевич. – Он еще жив?
С горьким сердцем я призналась:
– Он может не пережить эту ночь.
Рэндалл кивнул, словно и не ждал другого ответа. Лицо его снова сделалось спокойным и замкнутым, скрытое маской величественного равнодушия. Я могла лишь догадываться, сколь велико его горе.
– Стоило сразу удавить эту девку, – с бессильной горечью вздохнул он, прикрывая глаза. – Может, хоть с этим я справился бы.
Всем своим существом я чувствовала, как истекает отпущенное снотворным время, как сны стражей становятся легче и быстрее. Стоило спешить, и я взяла за руку Рэндалла и повела прочь, умоляя Рогатого Охотника, покровителя отчаянных храбрецов, чтоб никто не встретился нам на пути.
Дворец спал, и коридоры были темны и пустынны, только серебристые квадраты лунного света скользили по каменным плитам. От окон тянуло морозом и сладковатым запахом снега. У самых ворот в парк Рэндалл замер, его ладонь, горячая, как в лихорадке, коснулась моих волос, скользнула по шее.
– Бесчестный побег хуже смерти, милая Джанет. Знаешь ли ты, на что меня обрекаешь? Но проиграть фейри, проклятым и изгнанным, – куда как хуже позора. Я благодарен тебе. И я всегда буду тебя помнить.
Всего на мгновение Рэндалл прижался губами к моему лбу, и огонь прокатился по телу до кончиков пальцев, а затем, отстранившись, он шагнул в ночную темноту, прошитую серебром метели, и я, сама себя не помня, бросилась следом, желая хоть на миг еще остаться с ним. Но Рэндалл оглянулся и улыбнулся прежней своей улыбкой, спокойной и жуткой:
– Не стоит стоять на ветру, милая Джанет. Возвращайся к себе – когда меня хватятся, ты должна спать.
Ворота закрылись, отрезая меня от моего королевича и безжалостной зимней метели, оставляя в каменной клетке дворца – одну.
15
Рэндалла даже не пытались искать. Я так и не узнала, что же приказал король, но о старшем королевиче словно забыли разом: слухи, будоражащие столицу, быстро улеглись, прислуга даже шепотом не поминала его имя, будто не было у короля старшего сына.
Я еще долго ходила сама не своя, заплутавшая в чаще тревог и сомнений, не замечая, как течет к исходу зима, как дни становятся длиннее, а снег мягче, как затяжные метели сменяются сладостной тишиной, как в лучах солнца появляется не намек даже, но обещание скоро весеннего тепла.
Катилось дальше колесо года, катилась дальше жизнь, оборот за оборотом перемалывая горести и радости, заметая их снегом, смывая дождями. Скоро недосуг мне стало лелеять страхи: как раньше Рэндаллу, ныне сделалась я помощницей королю, правой его рукой, надежной и верной. Пусть матушка и готовила меня как наследницу и хозяйку поместья и сада, но разве была я готова погрузиться в дела всего королевства, подхватить тысячи тонких нитей и не оборвать ни одну?
Мне пришлось.
В один из дней меж Имболком и Остарой, когда солнце уже начало дарить тепло, оплавляя рыхлые сугробы, король вызвал меня к себе.
– Я уже слишком стар, чтоб дождаться, когда мой внук повзрослеет. – Когда-то ясные его глаза помутнели от горя и усталости. – И некому мне больше передать трон.
– Вы еще сильны телом и духом. – Я хотела приободрить его, но голос прозвучал слабо и беспомощно, как в мольбе. Король улыбнулся наивным моим словам.
– У тебя доброе сердце, юная Джанет, и честный нрав. Ты достаточно умна и не боишься преград. Ты многое сделала для нашей семьи в эти темные времена, и некого мне просить, кроме тебя. Стань королевой, юная Джанет, сохрани для моего внука его престол.
Горло перехватило от волнения, и, онемевшая, я припала губами к ладони короля. О, как хотелось в тот миг мне признаться, что принесла я одни лишь беды, что я уже предала его доверие, освободив Рэндалла! Но стоило мне взглянуть в лицо моего короля, как все сомнения опали отцветшими лепестками – он знал.
Он знал, и в глубине глаз его светилась благодарность, кою не смел он выказать прямо. Он должен был гневаться – как король и повелитель, но радовался – как отец. И отец в нем оказался сильнее короля.
Хоть один его сын сохранил жизнь, и это наполняло сердце его покоем, и в награду он меня возвеличил.
Больше о Рэндалле ни словом, ни делом не вспоминали.
Забытье Гленна длилось долго, пока сын его совсем не окреп, и только тогда, исхудалый, ничуть не похожий на прежнего, сильного и прекрасного юношу, он тихо умер, так и не очнувшись. Похоронили его рядом с Элеанор, и теперь до последних дней он ее не покинет.
Бельтайн я встретила королевой, и острозубый серебряный венец сдавил мою голову.
Часть 2
Недобрая королева
1
Мелкой галькой, окатанной морем, дни выскальзывали из пальцев, полные интриг, злословия и политики. Вуаль королевы не пришлась мне по нраву, но я приняла ее как долг, как искупление вины, настоящей или надуманной. Колесо года ускорилось, неслось по дороге жизни, и в мелькании его спиц я находила странное успокоение.
Я не покидала моего супруга не только во время церемоний: послам и министрам пришлось привыкнуть к новой его тени. Взгляды скользили по мне, ощупывая, измеряя, оценивая: что за королеву выбрал себе старый Мортимер, что она принесет Альбрии?
Не нового наследника, нет, а значит, можно не считаться с нею, не уважать ее, но лебезить с просьбой замолвить словечко перед Его величеством…
Они видели во мне даже не тень своего короля, вовсе нет. Всего лишь вещь, новый самоцвет в его венце, недостаточно яркий, недостаточно дорогой, недостаточно красивый, чтобы его замечать.
Я же запоминала каждого. Как говорит, как думает, что ценит. Удобно быть тенью, вездесущей, привычной, неизменной, но еще удобнее – вещью, о которой забывают, едва увидев, при которой обсуждают тайны, словно она и вовсе слов не разумеет. Но я запоминала, и то, что не могла осознать, мне разъяснял король. Он учил меня искусству интриг, и оно оказалось не сложнее, чем ткачество. Он учил меня распоряжаться казной, и это оказалось не сложнее, чем печь на Ламмас хлеб. Он учил меня не давать воли и спуску придворным, не даровать много власти министрам, и это оказалось не сложнее, чем твердой рукой натягивать узду коня.
В звенящий и знойный день накануне Литы Мортимер привел меня в часовую башню, на самую вершину, где в тесной каморке щелкал и скрежетал массивный механизм. В плотном сплетении крутились шестеренки, с завораживающей точностью цепляясь одна за другую; ровно, как бьется здоровое сердце, раскачивался маятник. Под сводчатой крышей воздух застаивался и шел волнами, густой, раскаленный, пахнущий горьким маслом, металлом и деревом. От духоты кружилась голова.
