Лишь о добрых соседях я пока не рассказывала Гвинлледу, и сама не могла объяснить себе почему.
Маленький королевич не спускал с меня темного взгляда. Стоило мне замолкнуть в конце сказки, и он в страхе тянулся ко мне, цеплялся за платье, хныкал. Тогда жалость накатывала на меня, как море на изрезанный приливом берег, и хотелось склониться к нему и взять на руки, прижать к груди, обещая, что все будет хорошо… Но стоило взглянуть в его глаза, как очарование рассыпалось ранящими осколками, и умирала нежность, ибо там, где царствует страх, ей не отыщется места.
С годами сгладилась, выветрилась история Гленна и его болезненной любви к Элеанор, история его смерти и безумия Рэндалла. И пусть в чертах Гвинлледа угадывались и улыбка матери, и правильные скулы отца, никто не вспоминал их как живых людей. Они стали сказкой, и таинственный, чарующий флер их любви укрыл и мальчика.
Он рано заговорил, и слова его с первого же дня не были милой нелепицей, как у прочих детей. Вопросы его ввергали прислугу в оторопь, а рассуждения пугали. Я же со смутным страхом следила, как растет он, в три года подобный пятилетнему, в пять – десятилетнему, и дивилась молча, что не замечают того же остальные.
– Принеси мне красное яблоко, недобрая королева, – встречал он меня по вечерам, не спуская с меня лукавого, испытующего взгляда, – самое красное из садов твоей матушки.
Но я никогда не рассказывала ему о яблоках и не знала, кто еще мог бы поведать ему о них. Гвинллед выпрашивал яблоко неустанно, но я отказывала, раз за разом: боялась увидеть кровь вместо сока на его лице, ведь я считала его подменышем. И чем непреклонней были мои отказы, чем жарче становились просьбы. Яблоки стали его наваждением, и это не могло не пугать.
Тогда я пыталась отвлечь его сказкой, и он кивал: «Как пожелаешь, недобрая королева».
Однажды я не вытерпела и спросила, захлопнув книгу:
– Почему ты зовешь меня недоброй?
Гвинллед невинно улыбнулся, словно спрашивала я о чем-то обыденном и скучном.
– Потому что ты слишком слаба, чтобы быть доброй, ведь нет никого, кто тебя бы любил, кто за тобой бы пошел. Это так смешно, правда? Ты заключена в кольцо, нерушимое и холодное, как железо: чтобы тебя любили, ты должна быть доброй, но чтобы ты могла позволить себе быть доброй, у тебя должны быть те, кто тебя любит, на кого ты могла бы опереться.
– Разве к тебе я не добра? – с укоризной спросила я, пряча от себя самой обиду. Королевич замер, широко распахнув глаза, словно заново распробовав вкус своих слов, и обнял меня, виновато пряча лицо в складках платья. Робко искрилась надежда, что и впрямь стыд коснулся его души, но горько нашептывало сомнение: он просто боится, что лишь старая Кейтлин останется с ним.
Огромного труда стоило мне в тот вечер закончить сказку и коснуться губами волос Гвинлледа перед сном. Мысли же долго возвращались к его словам, кружили вокруг них, как гончие вокруг добычи, не осмеливаясь приблизиться и растерзать. Голос его преследовал во снах меня неотступно. «Недобрая королева – это слабая королева», – звенело во снах, и леди из холма с беззвездными глазами и паучьими пальцами улыбалась мне из-за спины королевича.
А потом это прозвище настигло меня и наяву. Шептались слуги, ухмылялись за спиной придворные, и никто не осмеливался бросить прозвище, как дуэльную перчатку, в лицо. Пока не осмеливался.
И тогда я решила, что нечего и пытаться заслужить их любовь. Не помогут мне милосердие и доброта удержать власть, когда ляжет она мне в руки раскаленным железом. Мне придется быть сильной, даже если это означает быть злой – как сказочная ведьма из башни.
Вовсе не нужно, чтобы все любили меня. Хватит и того, что любить они будут Гвинлледа.
Он жаждал этого – со страстью куда более сильной, чем может таиться в душе ребенка.
Он умел очаровывать, словно вместе с кровью матери унаследовал и чары добрых соседей, что венчали ее утонченной красотой. Он улыбался, и ему улыбались в ответ, и тихая радость застила глаза, и не знали ни слуги, ни придворные большей радости, чем угодить королевичу. Лишь я и Кейтлин не отвечали на его улыбки, но мы оставались с ним рядом, говорили с ним, приносили гостинцы. Остальные же, не сводившие с Гвинлледа умиленного взгляда, когда он улыбался им, забывали о нем, стоило королевичу уйти.
Чары его были слабы и непостоянны, как дуновение ветерка. Это вселяло надежду, что по силам мне будет вырастить Гвинлледа достойным наследником своему благородному и величественному деду. Достойным человеком, хоть человеком он и не был вовсе. Я верила – и фейри могут быть благородны и милосердны. Ведь не зря же сквозь века тянется легенда о леди из холмов, что отреклась от своей жестокой королевы, укрыла от ее козней женщину, которая пришла возвратить украденное чадо, помогла и отпустила их, обрекая себя на гибель от рук мстительной королевы. Или о рыцаре из Дикой Охоты, что легко выслеживал любую жертву, не зная жалости, но в худой неурожайный год бродил средь обветшалых домов, тихой колыбельной убаюкивая умирающих от голода детей.
Даже самый опасный яд может стать лекарством.
Не умереть бы прежде от того яда.
3
На десятый год с моей коронации, когда король совсем одряхлел и не мог больше вершить суд в дальних провинциях, в Вестллиде, что соседствовал с землями моей сестры, вспыхнуло восстание. Лорд взбаламутил народ и успел разграбить пару соседних городов, прежде чем гарнизон подавил беспорядки. Но за покой заплатить кровью пришлось изрядно – взбунтовались все, от мала до велика, словно темное безумие накрыло северные земли. И мой король велел мне привести подкрепление в Вестллид и принести королевское правосудие в мятежные земли.
– Будь чутка и внимательна, юная Джанет, – слабо улыбался он, и когда-то ясные глаза слепо скользили по моему лицу. Он помнил меня совсем юной девчонкой, и давно уже не мог увидеть, как тревога и ответственность исказили мои черты, подобно вуали. – Будь справедлива. И только если не останется другого выхода – будь милосердна.
Вместе с лейтенантом, что вел отряд, со мною отправился в путь и генерал, первый из полководцев Альбрии. Лорд Родерик едва ли был моложе Мортимера, но годы пощадили его и не склонили неизмеримой тяжестью спину. Седые волосы по военному обычаю он заплетал в тугую косу на затылке; хоть и не пришлось на его век кровопролитных войн, но даже в самые тихие годы он был готов к ним, как мы готовы к смене сезонов. В армии его боготворили. Он же боготворил короля.
Глупо было надеяться, что мне достанется хоть капля того уважения, какое он питает к королю, лишь потому, что ношу я серебряную корону. Всю дорогу я ловила на себе его напряженный взгляд и в дневном переходе до Вестллида все же решилась разорвать паутину безмолвных догадок и подозрений, что повисла меж нами:
– Вы так изучаете меня, лорд Родерик, словно в один миг я преобразилась в зимнюю каргу.
Наши взгляды столкнулись, но не мечами, звонко высекающими искры, а щитами, упершимися друг в друга, ни пяди не желающими уступать противнику.
