– Ты заложил краеугольный камень, а желаешь уже подняться на самую высокую башню. Лишь колдовская любовь возникает по мановению руки, по звучанию голоса, – говорила я, и «такую любовь твоя матушка щедро взращивала» оставалось непроизнесенным, – дивно расцветают такие чары, но и увядают быстро. Вспомни сам, не ты ли жаловался, что придворные о тебе забывают? Настоящие любовь и верность растут долго, иногда лишь к старости можно сжать их плоды, а ты лишь посеял семена благодарности.
Он и раньше неистово жаждал чужой любви, но в последний год эта жажда превратилась в одержимость. Может, потому он все время тянулся ко мне, что лишь меня от его чар защищало холодное железо, и потому от тихого огонька моей приязни было ему теплее, чем от пожара колдовской любви?
После моих укоров Гвинллед вздыхал и прятал жуткий полночный взгляд. Он и сам все понимал, ибо древнее, чуждое знание, что отражалась в младенческих глазах, все еще жило в нем, но юность, яркая, быстрая, живая, заглушала вкрадчивый его шепот.
Он был сыном своей матери и, подобно Элеанор, желал чужого восторга. Он был ребенком, не умеющим ждать, не чувствующим скоротечности времени, не видящим различий между вечностью и годом.
Он был чудовищным порождением добрых соседей и не умел ценить чужую свободную волю.
Не понимал, что ее надо ценить.
И с тех пор к словам своим он всегда подмешивал толику чар.
«Я всего лишь хочу, чтоб они полюбили меня быстрее», – оправдывался он передо мной, и искреннее детское недоумение звенело в его голосе. Я не смогла тогда остановить его, успокоить и объяснить, как дурны его поступки, сколько боли они принесут. Я сдалась и подумала: может, не случится страшного, если любить его будут чуть больше и чуть ярче. Но тогда я уже знала, как губительна чародейская любовь, сколько горя и скорби приносит она, только пустошь и пепел оставляя за собой.
И во всем, что случилось позже, есть и моя вина.
Сколько бы ни сыпал утешениями юный король, сколько б ни приправлял слова свои чарами, а все равно ползли слухи – тихие, ядовитые, – что не потомок Аргейла золотой венец носит, а потому и гневается земля, потому и тянутся за ним несчастья. Говорили, не от королевского сына родила его Элеанор. Говорили, королева-ведьма сжила доброго короля со свету и возвела на престол то ли свое отродье, то ли проклятого подменыша, которому лишь туманные чары придали смутное подобие человека. Говорили, расплата за их правление будет ужасна. Говорили, сама Альбрия отвергает их.
Слухи текли – одинаковые – со всех сторон, и ропот звучал уже и в благополучной столице, и не удавалось верным моим стражам поймать того, кто столь щедро сеет смуту.
В Каэдмор мы вернулись к середине июля, когда густая удушающая жара схлынула, оставив после себя духоту и затянутое серым маревом небо, дразнящее обещанием долгих ливней. Мелкие проблемы сковали меня по рукам и ногам, и я снова оказалась пленницей дворца, но теперь меня удерживал не страх или чужой запрет, а кипы бумаг, прошений и жалоб. Гвинллед быстро заскучал и днями бродил по парку, и лорд Родерик следовал за ним неотступно. Теперь настал черед старого генерала обучать юного короля – обучать тому, что не могла бы дать я. Как держать узду и как держать меч, как смирять буйный нрав коней – и кровавую жажду стали. Как различать, когда скрыть меч в ножнах, а когда пустить его в ход. Как разить, не щадя, и как добивать милосердно.
Но главное, чему лорд Родерик не смог научить Гвинлледа, – как быть верным другим так, чтобы и они хранили верность тебе. И старый генерал и сам не заметил, как юный король чарами опутал армию, заронив в сердца воинов темные семена преданности, мало отличной от одержимости.
Они не выдали его, когда сбегал он ночами в город, тенями скользили следом, оберегая того, кто сам был чудовищем. Они не выдали его, когда на закате он забирался на Северную башню, столь старую, что камни крошились под ногой. Они не выдали его, когда на рассвете он сбегал в порт и долго смотрел, как в безветрии покачиваются скорлупки судов на рейде, как серое море отражает серое небо в плену смертного покоя.
И черные точки далеких кораблей, что шли без ветра, Гвинллед заметил первый. Он прибежал ко мне, раскрасневшийся, так похожий на обычного ребенка, и восторг в его глазах мешался со страхом – и это был первый раз, когда я видела его страх.
– Мне не по себе, когда я на них смотрю, недобрая королева. Что за корабли идут к нам? Что они нам несут?
– Торговцы со всех земель всегда стремились к нам. – Я утешила его, а сердце сжалось, увязывая воедино и дурные слухи, и незваных гостей. – Скоро войдут они в гавань, тогда и увидим, кто и с какими вестями пожаловал.
Но случилось это не скоро: странные корабли, огромные даже на расстоянии, встали на рейд у входа в гавань, не приближаясь, но и не уходя. Словно гончие, выследившие логово жертвы и стерегущие ее, пока не явился охотник.
Долго ждать его не пришлось.
Тем же вечером мне доставили послание от Элизабет: обычно немногословная сестра на этот раз смиренно просила встречи, обволакивая странную, дикую просьбу прийти в ее пристанище в шелк вежливых слов.
«Я знаю, что прошу о недопустимом. Разве можно помыслить, чтоб королева по первой же просьбе снизошла к своей подданной? Но я прошу тебя не как королеву, но как сестру – приди ко мне, ибо от этого зависит то, что важно для меня, важно для нас обеих».
Я знаю: первой должна была возникнуть мысль о предательстве. О ловушке. О том, что королева-регент не имеет права рисковать собой, выскальзывая в душные летние сумерки, скрыв лицо вуалью. Но я думала о Маргарет – ибо что еще может быть столь важно для нас обеих?
О, как же я тогда ошибалась.
Элизабет остановилась в темном и тихом доме, укрывшимся за густо разросшимся диким виноградом и плющом чуть в стороне от Торговой площади. Маленький особняк с узкими витражными окнами принадлежал матушке, и, если приходилось ей задержаться в столице, ночевала она только в нем.
Сестра открыла сама, на первый же стук, словно караулила под дверями и замирала, едва заслышав шаги в переулке, гадая: приду или нет.
– Вот и ты. – Нервная улыбка прорезала неподвижную маску ее лица. – Я уже не надеялась.
Я замерла на пороге, вглядываясь в ее черты, скрытые густыми тенями, и в груди стало тесно от предчувствия странного и тревожного. Так не похоже было на сестру мою – волноваться. И все же, обычно непоколебимая, сейчас она едва скрывала тревогу: и слишком сильно стиснутые пальцы на дверной ручке, и быстро бегающие глаза, и едва подрагивающие уголки губ.
– Что-то с Маргарет? – спросила я, едва за спиной закрылась дверь. Щелкнул замок, и невольно я вздрогнула, словно мышь, за которой захлопнули клетку.
– Нет, вовсе нет. – Элизабет зажгла фонарь и потянула меня в сторону гостиной. Она старательно отводила взгляд, и я застыла, не желая верить злым подозрениям. – Просто… меня попросили организовать встречу. Один… господин хочет поговорить с тобой.
