Они послушались.
В таком состоянии они бы и кухарку послушались.
Туман рассеялся еще ночью, тучи таяли и расползались дольше, как снег в холодном мае, но вскоре исчезли и они. Под умытым небом воздух был чист и ясен, и далеко простирался взор. А потому я узнала о возвращении потрепанного сандеранского корабля еще задолго до того, как он вошел в порт.
В этот раз за Рэндаллом следовал отряд, и ружей они не опускали, хоть никто и не вставал у них на пути. Он подошел ко мне, сидящей на троне с золотой короной на коленях, и улыбнулся довольно:
– Ты все же сделала верный выбор, моя Джанет.
– В вопросах власти ни один выбор не бывает верным. – Я встала и протянула ему корону: – Возьми, теперь это твое по праву, ибо, кроме тебя, Аргейлов не осталось.
Улыбка его увяла, подобно срезанному цветку.
– А что же с королем? Где он?
С грустью я наблюдала, как старательно прячет он страх – не перед изменой и восстанием, а перед силой, пределов которой он не понимает. Что успокоило бы его? Смерть Гвинлледа от его руки? Или сожжение, чтоб и пепла от него не осталось?
Он изменился, мой изгнанный королевич, мне стоило понять это давно, когда он только впустил в свою душу страх, когда позволил ему себя обезобразить.
– Он мертв. – Слова мои раскатились по залу, подобно колокольному звону. – Я убила его.
Как бы мне хотелось верить, что тогда усталость и презрение застили мой взор, но нет, его лицо действительно осветило облегчение.
Что не надо притворяться и лгать, что не надо обещать мне корону. Что от меня теперь можно избавиться.
Ведь меня он боялся немногим меньше, чем Гвинлледа.
– Ты же знаешь, милая Джанет, законы наши суровы, – столь искренняя скорбь звучала в его голосе, что я едва не рассмеялась, – и за убийство члена королевской семьи наказание – раскаленные железные башмаки. И я должен приговорить тебя к казни.
С каждым словом он подходил ближе и ближе, пока его ладони не легли на мои, держащие его корону. Он склонился ко мне и прижался лбом к моему лбу. Закрыл глаза – чтобы я не прочитала в них постыдной трусости.
– Но я не желаю тебе смерти. Я не смогу отдать такой приказ, ведь ты дорога мне. Ведь ты спасла меня. А потому жизнь за жизнь.
Он отстранился, забирая корону, и, обернувшись к свите своей, увенчал себя ею.
– А потому я назначаю изгнание королеве.
И совсем шепотом (я буду думать, что мне послышалось, ведь так – гораздо спокойней и проще):
– Прости меня, Джанет.
Часть 3
Кровь на ладонях
1
Приговор вынес Рэндалл, но судьбу мою решила Элизабет. Сестра тонко улыбалась, а в глазах ее стыло торжество.
– Матушка готовила тебя управлять садом. Значит, так тому и быть – возвращайся в наше поместье, но не хозяйкой, а моей поверенной, моей правой рукой. Исполняй приказания, собирай урожай, руководи слугами – на иное ты не способна. Управление государством оставь тем, кто смыслит в этом побольше тебя.
Я не знаю, почему ей так хотелось меня уязвить, словно всю жизнь мы бежали наперегонки и наконец она вырвалась вперед. Да и нет у меня желания думать об этом.
В первый год изгнание не казалось мне страшной карой: я обрела покой, которого так долго жаждала. Кажется, даже добрые соседи наигрались со мной или же стала я для них пресной и скучной, и в родных стенах более я не ощущала ни холодного их взгляда, ни жуткого присутствия. И я сняла кольцо матушки, спрятала в шкатулку к прочим украшениям, надеясь никогда снова не надевать его. Больше десяти лет потребовалось мне, чтоб вернуться к той жизни, что предназначалась мне изначально.
Вместе со старыми слугами я готовила обряды для праздников Колеса года: выпекала ритуальный хлеб для Ламмаса, относила яблоки к лесу на Мабон – пусть больше никто и не забирал их, собирала старое и ненужное для костров Самайна. В первую осень изгнания я сожгла в них траурное королевское платье, жалея, что не могу так же испепелить и память.
Маргарет больше не приходила ко мне – и меня это угнетало сильнее прочего, – но время от времени я находила маленькие подарки от нее: то венок из небывалых цветов, то красивый резной лист, тронутый по краям алой осенней каймой, то короткую оборванную записку, придавленную желудем.
«Мне снилось, как из морских волн встает стеклянный остров с серебряными отмелями. Я даже помню, из какой он сказки, но все равно ужасно хочу побывать там наяву. Как жаль, что никогда я не видела моря…»
В ответ я оставляла такие же короткие заметки, относила их в ее спальню, и спустя дни они исчезали.
«Море изменчиво – и мало его увидеть однажды, на него надо смотреть всегда. Я помню и спокойную синюю гладь под глубоким и ясным небом, я помню и яростные волны, увенчанные пеной, которые поднимаются так высоко, что брызги их достают до темного, хмурого неба. Ты полюбила бы его любым, сестра…»
Я храню каждое из ее писем: вклеиваю в дневник, засушиваю меж страниц цветы и листья, что оставляет Маргарет, записываю, в какой год и день она вновь подала весточку, чтоб хоть как-то утешить себя, что все с ней хорошо. Убеждаю себя: она просто уехала и живет теперь на другом берегу Альбрии и жизнь ее мало чем отличается от моей, только судьба к ней добрее, а дни ее безмятежней.
Но покой мой продлился недолго. Жизнь поспешила напомнить, что и без шуток добрых соседей есть у нее в мешке для меня напасти. Зимой от грудной лихорадки слегла Агата и больше уже не встала. Молоденькие же горничные пугливо жались по углам, смотрели на меня с боязливым интересом и нездоровым огнем в глазах. Нет, не знали они о том, как прогневила я когда-то добрых соседей, их занимало другое. История моя – история вознесения до королевского престола и падения с него – была им куда интересней сказок о жителях болот и холмов.
Их общество мне претило, и вскоре экономка подыскала новую горничную – рыжую и востроглазую, с лукавой улыбкой и ловкими руками. Грайне звалась она, и была смешлива и нелюбопытна. Пожалуй, последнее мне нравилось в ней больше всего, хоть я и ценила моменты, когда она могла меня рассмешить.
Той же зимой померзли молодые яблони на старом поле перед лесом, и ничего, кроме мрачного удовлетворения, я не испытала. Многие замыслы Элизабет были мне не по сердцу, и хоть я того не скрывала, однако же приказы ее выполняла со всем тщанием. Она решала, кому и сколько продавать, и я только хмыкала, когда в списке значилось все меньше аристократов – и все больше купцов и иностранцев. Говорят, кто-то из наших яблок делает сидр, а кто-то варенье, но мне, признаться, уже тогда не было до этого дела. Остался в прошлом жуткий и страшный договор, и яблоки стали просто яблоками, красными и сладкими, какие и в простом саду могли вырасти.
