– Но это и было наказание, Элизабет. Неужели ты думаешь, что разлука с домом принесла мне счастье?
– Ты стала королевой! Когда мне же достался сад, который матушка сочла недостаточно хорошим для любимой дочери – для тебя!
Я замолчала, с недоумением разглядывая Элизабет и сама дивясь, как долго могла не замечать ее обиды, ее желания во всем меня обставить и обыграть. Но разве моя в том вина, что с самого детства амбиции ее требовали во всем быть первой и самой: самой любимой, самой умной, самой успешной?
– Сколько тебе лет, Элизабет? – тихо спросила я, не отрывая взгляда от ее лица, – Сколько ты в себе это носишь? Даже если матушка и вправду тобой пренебрегала – ты не поверишь мне, но все же любила нас она одинаково, – разве моя в том вина? Разве моя вина в том, что ты сама придумала меж нами соревнование за любовь матушки, в котором так жаждала победы? В последний ее год ты была с нею рядом, разве ты не говорила с нею? Не спрашивала, не упрекала?
Элизабет медленно выдохнула и прикрыла глаза, несколько раз ущипнула себя за переносицу, вновь обретая спокойствие. С легкой грустью я наблюдала, как она берет себя в руки, вновь становясь из живого человека – несгибаемой сталью.
– Ты права, права… я приношу извинения. – Она выпрямилась и снова потянулась к учетным книгам. – Разум понимает, что твоей вины в том нет, но не всегда мне удается обуздать эмоции.
– Так ты не говорила с нею?
Она несколько минут бездумно перелистывала страницы, глядя сквозь них, и через силу выдавила:
– Нет. Я… испугалась. Что со всеми обвинениями она согласится. Скажет, что я действительно хуже, недостойнее, глупее. Скажет, что просто меня не любила – ты же знаешь, она считала ниже своего достоинства лгать в ответ на прямой вопрос. И потому я молчала. Может, потому я так и зла к тебе сейчас, ведь матушке высказать я уже ничего не могу. А теперь, пожалуйста, оставь меня. Мне нужно сосредоточиться: все же я должна позаботиться о поместье, о тебе… о Маргарет, если она вернется.
Не вернется, хотела сказать я, но сдержала эти слова, чтоб не ранить Элизабет сильнее. Она и так изранила сама себя.
Да, я жалела ее. Что поделать, ведь я не могу не жалеть чудовищ.
* * *
Сандеранец приехал к концу недели, и были у него круглые бока, добрые усталые глаза и вислые усы, придающие ему унылый вид. Несколько помощников носили вслед за ним странные приспособления из множества трубок, и прислуга косилась на них с недовольством и опаской: их народ уже прогневил добрых соседей у слияния рек, вдруг и здесь беду навлекут?
Но пока в поместье оставалась Элизабет, мешать Сильварсону никто не смел, даже ворчали – шепотом, с оглядкой, зная, что молодая госпожа скора на расправу и не ведает жалости.
Лишь меня влекло любопытство, и я следовала за ним на расстоянии, наблюдая, как он собирает почву и воду, а потом долго глядит на них сквозь увеличительные стекла или пропускает сквозь трубки своих приборов, хмуря кустистые брови. Было в этом нечто завораживающее, и не в первый раз во мне вспыхнул восторг к изобретениям сандеранцев. О, если б они делились с нами знаниями как с равными, каких высот мы могли бы достичь!
И никогда больше не оглядываться на гнев добрых соседей.
Пусть меня не страшило, что оскорбит сандеранец добрых соседей и тем навек отвадит их от нашей земли, я все же опасалась, что и Маргарет перестанет слать мне весточки.
…Когда же была последняя? Кажется, еще прошлым летом, прежде чем сандеранцы закончили свои заводы и колодцы…
– Что я могу сказать, – позже вздыхал Сильварсон, отогревая грубые ладони о тонкостенный кубок с подогретым вином. – Большинство деревьев уже не спасти. Должен сказать, я удивлен – следов загрязнения я не обнаружил, но почва… Как бы вам объяснить…
Элизабет прервала его властным взмахом руки:
– Меня мало интересуют объяснения произошедшего. Только – какие деревья уцелели, можно ли исцелить землю, чтобы посадить новые, и что нужно делать, чтобы такого больше не повторилось.
Сильварсон протяжно вздохнул:
– Я не могу утверждать без полноценных исследований и тем более не могу что-то рекомендовать, не разобравшись в произошедшем. Все выглядит так, словно всего за год почва в саду истощилась, став вовсе непригодна для земледелия. Я не уверен, что можно говорить о полноценном исцелении…
Элизабет начала терять терпение, но пока молчала, только сильнее обозначились скулы на худом лице и жарко раздувались ноздри. Сандеранец заметил это – все же не в первый раз с моей сестрой общался – и снова протяжно вздохнул:
– Яблони с северной части сада пострадали меньше и при должном уходе есть шансы, что на следующий год они будут цвести как обычно. Но на вашем месте я бы не рассчитывал на урожай. Даже если он будет, неясно пока, как истощение почвы отразится на вкусе плодов. Я бы рекомендовал вырубить сад и щедро удобрить землю, дав ей несколько лет отдохнуть, а на основе уцелевших деревьев вывести новый сорт и посадить южнее. Боюсь, это единственное, что может помочь.
Элизабет отрывисто кивнула, и на миг мне почудилась почти физическая боль в ее глазах. Погибало ее детище, ее сад, ее эпоха, но она пыталась бороться, даже понимая, что все равно проиграет.
Мне было легче: сад, который я помнила и вопреки страхам своим любила, погиб много лет назад – когда Элизабет нарушила договор.
– Вы дадите какое-нибудь средство? – дрогнувшим голосом прервала его Элизабет. – Как в прошлый раз?
Сильварсон только руками развел:
– Только после полноценных исследований, если получится его составить. Не переживайте, милая леди, я приложу все силы, чтоб спасти ваш чудесный сад. Возможно, мне удастся изготовить препарат, который сможет достаточно удобрить почву, чтоб яблони не пришлось вырубать. Будет жаль утратить такое чудо селекции.
Вечером мне казалось, что я слышу захлебывающийся плач из спальни Элизабет. Но, конечно же, это было не так, ведь и в детстве она не плакала.
Все старания оказались напрасны. К концу месяца Сильварсон прислал серый порошок с указанием разводить водой и ежедневно поливать сад, и мы тщательно выполняли его указания. Но минул год, и на следующую Остару черными и голыми остались все яблони, и земля у их корней посерела и растрескалась. Уцелели лишь старые яблони у дома, словно и вовсе не заметившие беды. Мертвые деревья мы выкорчевали и сожгли, и темный дым долго плыл над нашим садом.
Чернее дыма текли слухи: люди уже не осмеливались обсуждать вести во весь голос, только перешептывались, но и шепот их разносился далеко. Говорили, король увеличил подати, чтоб прокормить армию Сандерана, что так и стоит в столице. Говорили, тех, кому нечего в казну отдать, насильно сгоняют работать к сандеранцам, в их шахты и заводы, на карьеры и колодцы. Люди там не живут долго, ведь сандеранцы не жалеют рабочих, загоняют их до кровавого пота, лишь бы быстрее и больше прибыли получить. Тем же, кого они забирают в личное услужение, приходится еще хуже, ибо обращаются с ними едва ли не как со скотом.
