– Так боишься, что я сбегу, сэр Латимер?
– Боюсь, что снова заблудишься на тропах дивных соседей. – Он шутил и улыбался через силу, и по глазам его я видела, как гнетет его любое промедление. О, мне очень хорошо знаком был этот страх. – Защитник из меня дурной, но, может, той капли дивной крови, что течет в моих жилах, хватит, чтобы время не заигралось с нами.
Я застыла тогда, не в силах сделать ни шага, отвела взгляд. После того как я узнала, чье же сходство мерещилось мне в его чертах, сил смотреть в лицо Деррена не было. Некогда пролитая кровь кислотою жгла руки, и вина, поблекшая, замолчавшая под грузом мелких повседневных дел, вновь обрела голос:
– Благородством ты весь в своего отца. – Я слышала свой голос будто бы со стороны – вина, горящая во мне, взяла слово, и я могла лишь наблюдать. – Та же прямота и верность своим людям.
Краем глаза я заметила, как он вздрогнул, словно слова мои когтями разодрали незаживающую рану.
– Моя мать подменыш. Она пляшет в холмах и говорит с птицами. Поэтому я бастард, и лишь имя ее рода – человечьего или дивного – могу носить. Отец… отец не мог признать меня, хоть и любил.
Я заставила себя поднять взгляд на Деррена, и колючие слезы обожгли глаза, словно взглянула я на полуденное солнце.
– Я убила его.
Лицо его осталось спокойным, словно он всегда это знал. Мы стояли в молчании, и оно сковало нас цепью, не позволяя ни отвести взгляда, ни заговорить об ином. Деррен вздохнул и взял мою ладонь – детской она казалась в его крепкой руке.
– Я видел его тело, – тихо заговорил он, – я видел рану, что его убила, королева. Прямой и честный удар, что лишь с его позволения можно нанести. Особенно тебе, королева, – руки твои тонки, как ветви ивы.
– Он винил Гвинлледа. Проклинал его за то, что воинов посылает на бессмысленную смерть.
– Долг их – умирать за своего короля.
– О нет. Это долг короля – оберегать свой народ.
Он почтительно склонил голову:
– Потому-то Мортимер и увенчал тебя серебряным венцом – ты милосердна и благородна. Обо мне же не беспокойся – я знаю свой долг и буду верным подданным Гвинлледу.
Я протянула ему кинжал его отца, но он отвел мою ладонь:
– Раз отец вложил его в твои руки, то пусть так и будет.
К алтарному камню я подошла одна – невыплаченные долги моей семьи не касались никого, кроме меня. Долго я смотрела на его темную поверхность в бурых потеках, пыталась понять – о чем же думал тот, первый из нашего рода, который пришел сюда и предложил добрым соседям сделку? Что его вело, что терзало? Алчность, жажда быстрой наживы? Тоска по сказочному и несбыточному?
Или беда тогда нависла над его головой и лишь так ее можно было отвести?
Не знаю. Не знаю даже, что он пообещал, в чем клялся.
Но за слова его и чаяния ныне расплачиваться мне.
Ветви кустарника расступились передо мной, не цепляясь за платье, не жаля кожу, и я коснулась ледяного камня и воззвала:
– Ольховый король, я пришла понести наказание за договор, что по вине моей семьи нарушен!
Глупо и дурно чувствовала себя я, выкликая добрых соседей, словно заигравшийся ребенок, что разделить не может сказку и реальность. Долго не происходило ничего, и полуденное солнце, пока еще щедрое на тепло, начало припекать голову. Вдруг потемнело, и повеяло влагой и прохладой глубокой чащи, и огромная тень выросла из-за моей спины. Она накрыла меня и камень, протянулась в сторону леса, словно в единый миг солнце кануло к горизонту.
К удивлению моему не страх, но облегчение всколыхнулось внутри, и, затаив дыхание, я ждала приговора.
Шепот ветра и шелест листьев, легкий смех, отрывистые слова:
– Ты пришла за яблоком.
Мягкие ладони, легшие на плечи, тонкое, теплое тело, прижавшееся к спине. Вздрагивающий от едва сдерживаемых рыданий голос Маргарет:
– Мне так жаль, ох, Джанет, мне так жаль…
Холод, текущий по земле, поднимающийся по ногам – к сердцу.
– Но наказание…
– Яблоко – и есть твое наказание, Джанет.
Снова прояснилось, и солнце обласкало меня теплыми лучами, и тень исчезла в золотом его свете. Остался лишь голос – и холод, уже кольнувший сердце.
– Твоему предку мы дали ветвь от нашей яблони – и от нее родился ваш сад, сад, прекраснее которого не знала Альбрия. Теперь пришел срок вернуть долг. Отдать вашу ветвь, чтобы наша яблоня принесла плод – самое красное яблоко, что так нужно тебе. Что так нужно мальчишке.
Словно занавес передо мной разошелся – взгляд, на мгновение затуманившийся слезами, прояснился, и я видела уже иное. Там, где когда-то вздымались корни леса, где кряжистые, старые деревья бросали тень на алтарь, теперь стояла яблоня, одна-единственная яблоня, такая огромная и старая, что я даже не могла представить, сколько же лет ей и как же широко раскинулись ее корни.
Черной и мертвой стояла она, такой же черной и мертвой, как наш погибший сад, и сердце обливалось кровью, когда я смотрела на нее. Как прекрасна должна она быть, когда цветет, одетая в белое, подобно Хозяйке Котла…
– Но какую ветвь я должна отдать? – растерянно переспросила я, не сводя глаз с ее ветвей. – Ведь сад погиб, и ни одного дерева не осталось.
Горше всхлипнула Маргарет, тонкие пальцы ее сильнее стиснули мои плечи. Хотелось обнять ее, утешить – ничего страшного, милая, я справлюсь, я справлюсь, что бы они ни потребовали, – но оборачиваться я не смела. Пусть не было сейчас сил бояться, но инстинкт, такой же древний, как и соседство наше с дивным народом, подсказывал: на Ольхового короля лучше мне не смотреть.
– Ветвь твоего рода, – ответил он, и давящее присутствие исчезло, вмиг он рассыпался ворохом листьев, и ветер тут же подхватил их, закружил вокруг меня.
Долго, слишком долго приходило осознание.
Сердце сбилось с удара, и губы пересохли, слова, что рвались наружу, колючим комком застряли в горле.
Дурное же наследство оставил нам предок!
– И почему же все сделки сводятся к крови? – Губы сами собой скривились в жуткой гримасе, едва ли похожей на улыбку.
Я лелеяла надежду, что лишь кровью все и обойдется.
Медленно я обошла алтарный камень, приблизилась к яблоне. Кора ее, растрескавшаяся, казалась сухой и мертвой. Несколько зарубок, потемневших от смолы, виднелось у корней, и костью белел срез на нижней ветке.
Я провела лезвием по ладони и тихо вскрикнула от боли, когда кровь брызнула на корни. Алый ручеек бежал по коже, разбивался о землю, впитывался в нее без остатка. Мне почудилось, что дерево едва слышно вздохнуло, пробуждаясь от долгого забытья. И тогда я снова взрезала кожу.
Но и этого было мало.
