Разум медленно возвращался в его действия, и он хмурился, осматривался из-под ресниц, и темные глаза мерцали, отражая пламя свечей.
– Недобрая королева, – сказал он, когда от яблока и огрызка не осталось. Голос его был хриплым после пяти лет колдовского сна. – Ты действительно пришла или снова мне снишься?
Против воли я опять коснулась его щеки, с улыбкой ласковой и нежной стерла яблочный сок с его губ – прозрачный.
– Ты больше не спишь… Гвинллед.
Он дернулся, словно от укола льда, жадно вгляделся в мое лицо, полускрытое тенями, и улыбнулся несмело. Так совершенно по-детски, словно радуясь долгожданной и с трудом заслуженной похвале.
– Я пришла просить тебя… – Теперь мой голос сорвался в хрип и кашель, с трудом пробивался сквозь сжатое горло, царапал его до боли. – Просить о прощении – для себя и страны.
Он отвернулся, долго бездумно скользил взглядом по кристаллам, усеявшим стены.
– Какого прощения ты ищешь, недобрая моя королева, если страну едва не столкнул в горячку кровопролития – я?
Столь сух и спокоен был его голос, что озноб пробрал меня до костей. Снежно-белая кожа его почти светилась во мраке, и я смотрела на ясно очерченный профиль, на темный плащ волос, на тонкие пальцы, стиснутые на коленях.
Слов не находилось.
И тогда я сказала:
– Позволь я расскажу тебе сказку о юноше, который жил в тихой бухте у самого моря…
Гвинллед обернулся, удивление мелькнуло на его лице и тут же сменилось озорной улыбкой.
– И звали его Фионн.
– Да, ты угадал – его звали Фионн. И отец его, и дед всю жизнь провели у моря, выучили, как угадывать его настроения, как предсказывать бурю. Когда можно спокойно плавать и нырять, когда можно смело рыбачить на просторе, покидая бухту, а когда лучше прятаться в хлипком доме среди скал, куда только в самую яростную бурю долетают пена и брызги. Море было им соседом старым и привычным, но оттого не менее жутким в быстрой смене настроений. И Фионн вслед за родичами впитал почтение и страх вместе с молоком матери, вместе с рыбной похлебкой, вместе с резким соленым ветром. Он знал правила, знал и то, что нарушать их нельзя.
Я выдохнула и прикрыла глаза. Губы немели, и каждое слово давалось тяжело, и я чувствовала и взгляд Гвинлледа, отстраненный и задумчивый, и взгляд Грайне, полный мрачного ожидания.
– Знал он и то, кому приносить дары, если слишком долго бушует непогода. Роаны жили под водою, и царство их на дне было куда больше, прекраснее и богаче, чем все королевство людей на острове. Дворцы их были из перламутра и жемчуга, и коралловые леса окружали их. В серебристой шкуре морского зверя ныряли они на глубину, и сбрасывали ее, становясь людьми, когда выходили резвиться на берег. Все моряки знали – не стоит их гневить, ведь одним взглядом роаны способны отнять удачу, а куда ж без удачи в море?
На этот раз сказка была не о Гвинлледе, нет. На этот раз сказка была обо мне самой. И я тянулась все дальше и дальше в прошлое, и не находила времени, когда бы не боялась добрых соседей.
– В тот год море хмурилось больше обычного, то затихало ненадолго, то снова бросало пенные валы на берег, и не сходила с горизонта призрачная дымка, сулящая бурю. Фионн знал – если вскоре не выйти в море за рыбой, нечего им будет есть. И тогда он пошел на утес и бросил с него в море резной гребень покойной матери, с которым не расставался в память о ней. Белая рука взмыла из волн и поймала его, и звонкий девичий голосок раскатился над водой. Молодая девица из народа роан заговорила с ним, и взамен чудесного гребня она обещала ему помощь и защиту. Она и вправду неотступно следовала за Фионном в его плавании, и волны не перевернули его ялик, и рыбы косяками шли в его сети. Этлин, назвалась она, и впредь Фионн часто замечал ее, резвящуюся в волнах. Она пленила его сердце, но все же больше в нем было трепета перед дивной возлюбленной. Рядом с ней не мог он не вспоминать все байки старых моряков, все кровавые истории о роанах и предостережения. Фионн боялся ее расстроить, он боялся ее обидеть, он боялся ее… и страх отравлял его душу. Вместе провели они лето и осень, и страх лишь становился сильнее, как и жажда всегда обладать ею.
Поймет ли он, что пытаюсь я сказать, за что ищу прощения? Что сказки и суеверия застили мне взгляд, что долго, очень долго я жила в их паутине и не мыслила, что могут они быть не верны. Что видела в нем – не его, а то, что хотела видеть. Что сама сотворила из своей жизни жуткую сказку.
Захочет ли понять?
– Когда зима пригнала к побережью отяжелевшие от снега тучи, Этлин вслед за своим народом должна была уйти к другим берегам, которые круглый год омывают теплые течения. Фионн не хотел расставаться с возлюбленной и потому решил хитростью удержать ее рядом. Когда они встретились вместе в последний раз и она заснула на его груди, он отыскал ее скинутую шкуру и спрятал так, чтобы никто вовек не нашел. Она не сможет уплыть, так размышлял он, и не сможет творить чары. Станет обычной женщиной, любить которую легко и просто.
Давно стоило рассказать эту сказку, сложить из обрывков и осколков, взглянуть со стороны. Может, удалось бы избежать многих бед.
А может, только эти беды и выковали нас самих.
– Горе Этлин было глубоко, как море, и столь же страшен был ее гнев. Но ничего она не могла поделать и смирилась, и осталась с Фионном, но на рассвете и закате уходила на утес и плакала, глядя на море. С ужасом Фионн смотрел на дело рук своих, но в еще больший ужас приводила его мысль вернуть Этлин ее шкуру. Ведь тогда к ней вернутся чары и она сможет отомстить. Так и жили они в ту жестокую зиму, лишь остатками нежности и согреваясь. Беды сыпались на деревню часто и щедро, как снег из низких и сизых туч. И долго искать виновного в невзгодах селяне не стали: зачем, если средь них живет обиженная роана, лишенная чар? Знать, не всех сил ее шкура лишила, знать, хватило ей чар с людьми расквитаться! Избавиться надо от ведьмы! И когда до Фионна дошли эти слухи, слепой и черный страх обуял его разум – впервые страх за свою возлюбленную, а не перед нею.
Я так и не открывала глаз, но слышала, как быстрей становится дыхание Гвинлледа, и могла представить, как он смотрит на меня, хмурится и сжимает губы, хочет перебить, оборвать или спросить, но сдерживается и слушает, слушает дальше.
– Он маялся долго, и страх заглушал его мысли, но все же мысль о смерти Этлин была ему нестерпима. «Пусть лучше она отомстит мне, отберет удачу, да хоть саму жизнь, чем погибнет сама!» – так он думал, когда спешил к тайнику с ее шкурой. А когда возвращался, издали увидел, как сквозь сизые метельные сумерки тянется к его дому лента огней. Тогда он успел лишь чудом – сквозь снежную завесу соседи не заметили еще одну тень, шныряющую впереди них. В дверях его встретила Этлин – она и сама видела, как стекаются к их дому люди, нашедшие, на ком отыграться за свое бессилие. Они замерли друг напротив друга, и ни слова не говоря, Фионн протянул ей шкуру и обнял на прощание. Вспыхнули серебром глаза Этлин, и Фионн впервые увидел ее – настоящую. Испуганную не меньше него, потерянную и одинокую. Такую же, как и прочие люди, даже в блеске всей силы. В тоске он опустился пред ней на колени, она же коснулась нежно его лба и задворками бросилась к морю, и нырнула – только серебром промелькнула в воздухе. Так его и нашли соседи – на коленях посреди заметенного снегом двора. Решили – зачаровала ведьма, хотели было сжечь дом, чтоб некуда было ей возвращаться, да над Фионном сжалились. А весной он ушел из деревни.
