Если бы наши документы продолжали проверять с такой же скоростью и разрешали высадку только шестерым пассажирам зараз, мы бы пробыли на борту более трех месяцев. К тому моменту корабельная качка совсем бы меня доконала.
Когда я смотрела сквозь иллюминатор на Гавану, она казалось туманной, маленькой и недосягаемой, как старая открытка, оставленная каким-то заезжим туристом. Но я не открывала окно, потому что не хотела слышать крики родственников, копошащихся вокруг «Сент-Луиса» в ветхих деревянных шлюпках, которые волна легко могла бы опрокинуть. Фамилии и имена неслись с палуб нашего огромного лайнера, стоявшего на якоре в гавани, к утлым вертлявым лодчонкам. Кеппель, Карлинер, Эдельштейн, Болл, Рихтер, Вельман, Мюнц, Лейзер, Джордан, Вахтель, Гольдбаум, Зигель. Каждый искал кого-то, но никто никого не находил. Я не хотела больше слышать никаких имен, но их продолжали выкликать. Ни у Лео, ни у меня не было никого, кто мог бы выкрикнуть наши имена. Никто не спешил нас спасать.
На проспекте вдоль набережной я видела машины, проносящиеся с такой скоростью, словно ничего не происходило: для них это был очередной корабль с иностранцами, которые по тем или иным причинам настойчиво стремились поселиться на острове, где мало работы, а солнце полностью лишает силы воли.
Кто-то постучал в дверь. Я, как всегда, вздрогнула: вдруг они пришли за папой. Огры были повсюду, даже на этом острове, который мой разум пока отказывался принимать как часть нашего будущего.
С нами пришли повидаться господин и госпожа Мозер. Я поздоровалась, и госпожа Мозер, обливавшаяся потом из-за жары, обняла меня. Я заметила, что они еле сдерживались, чтобы не разрыдаться. Господин Мозер выглядел изможденным, как будто не спал несколько дней.
– Он хочет умереть, – взволнованно объясняла госпожа Мозер. – Он собирается броситься в море. Но как же мы? Что будет с нашими тремя детьми? У нас нет ни дома, ни денег, ни страны.
Мои родители спокойно выслушали их. Мама встала и подвела господина Мозера к стулу. Сев, он наклонился вперед и от стыда закрыл голову руками. Мама почувствовала огромную жалость к этому человеку: не столько из-за его страданий, а сколько потому, что видела истовую веру его и жены в то, что могущественные Розентали могут им как-то помочь.
– Я не могу оставить его одного, – продолжала госпожа Мозер. – Он хочет перерезать себе вены, броситься в море или повеситься в нашей каюте…
Очевидно, она застала его за этими попытками преждевременно проститься с жизнью. Казалось, у него на лбу написано: не сегодня так завтра, но это произойдет.
Я подумала, что господин Мозер, возможно, на самом деле не хотел совершать самоубийство, хоть и играл с судьбой. Если кто-то хочет покончить с собой, он так и делает. Это легко, если действительно хочешь. Ты прыгаешь в бездну или режешь себе вены, пока остальные спят.
– Хотя у нас связаны руки, – начал папа, пытаясь успокоить страдающих Мозеров, – мы найдем решение.
За долю секунды он снова стал профессором: тем, кто может убеждать, кто владеет истиной. Господин Мозер поднял голову, вытер слезы и сосредоточил все свое внимание на человеке, которого все считали самым влиятельным пассажиром на «Сент-Луисе». Только он мог изменить судьбу более девятисот пассажиров. Он и капитан.
– Мы должны написать президентам Кубы, Соединенных Штатов и Канады от имени женщин и детей, находящихся на борту, – продолжал папа.
Господин и госпожа Мозер робко улыбнулись, и их лица медленно засияли: они увидели свое спасение и впервые за много дней почувствовали, что есть смысл продолжать путь.
Я подумала, что они все потеряли рассудок. К этому времени на борту, похоже, не осталось человека в здравом уме. Что изменит письмо? Президентам будет наплевать на то, где мы окажемся. Никто не хотел брать на себя наши проблемы. Никто не хотел видеть Германию среди своих врагов. Какой смысл впускать всех этих нечистых людей в свои страны, в райские уголки гармонии и благополучия?
Наша первая большая ошибка заключалась в том, что мы отплыли из Гамбурга. Во время плавания мы жили лишь жалкими иллюзиями. Я не верила ни в фантазии, ни в выдуманный мир.
Вот почему я всегда ненавидела своих зловещих кукол, таких безответных и всегда смотревших на меня с вопросом, почему я не хочу играть с ними, ведь они были так великолепны, так совершенны и белокуры и так высоко ценились.
Все сбережения господина Мозера растаяли после покупки разрешения на высадку на Кубе и билетов для себя и своей семьи. И все же теперь он, казалось, вновь обрел веру в себя, слушая папу. И он принялся описывать драматические события своей жизни, как будто они были единственными изгоями на борту:
– Мы потеряли все. Мой брат ждет нас в Гаване, там он купил дом. Если они отправят нас обратно, нам некуда будет идти. Что будет с нашими тремя детьми? Если мы напишем кубинскому президенту, я уверен, его сердце смягчится.
Услышав от него такие обнадеживающие слова, его жена, должно быть, подумала, что опасность миновала. Что отец ее детей больше не захочет лишить себя жизни, которая когда-то так высоко ценилась. Мозеры вернулись в свою каюту, где она приготовила им постели. Этой ночью госпожа Мозер могла спать спокойно: она даже начала размереннее дышать.
Но судьба этой семьи была уже написана: когда я увидела, как господин Мозер выходит из нашей каюты, с опущенной головой, но счастливый, я уже знала, что произойдет. Я легла в постель и закрыла глаза. Моя голова начала бесконечно кружиться, не давая мне уснуть.
Прежде всего госпожа Мозер уложит детей спать, споет им колыбельную, устроит поудобнее и поцелует на ночь. Тронутая их видом, она будет радостно слушать легкое дыхание невинных детей, а затем удалится, чтобы отдохнуть рядом с мужчиной, которому она всегда доверяла и с которым решила создать семью. Человек, ради которого она покинула свою деревню, бросив родителей, братьев и сестер, чтобы взять себе новое имя. Она заснет рядом с ним, как и в прежние благополучные времена.
Пока семья спит, господин Мозер вылезет из постели. Он пройдет в ванную, поищет посеребренную бритву с кожаной ручкой, на которой значится эмблема «Сент-Луиса», и перережет себе артерии решительным ударом. Сначала он почувствует жгучую боль, но вскоре паника вытеснит все другие чувства. Он рухнет на пол, и кровь будет медленно вытекать из его дергающегося тела, так медленно, что, лежа на холодном кафеле в ванной комнате, он в последний раз увидит, как люди, которых он любил больше всего на свете, крепко спят.
Когда он будет биться в конвульсиях, его еще теплая кровь хлынет наружу. И хотя он по-прежнему будет в сознании, его зрение потускнеет, а удары сердца постепенно ослабеют. Наконец он затихнет. Кровь начнет высыхать, превращаясь из красной в черную. Жидкость затвердеет.
На рассвете госпожа Мозер проснется и поймет, что мужа нет рядом с ней. Она прикоснется к холодным простыням, которые больше не согревает тепло ее возлюбленного, а потом заметит, что дверь в ванную приоткрыта. Она медленно направится к ней, в ужасе от предполагаемого зрелища. Под бременем тяжелого предчувствия ее дыхание участится, станет более резким. Она захочет закричать, но не сможет. Остановившись в дверном проеме, она увидит сцену, которая потрясет ее, о которой она избегала думать в предыдущие дни, недели, возможно, даже месяцы. Она закроет глаза, глубоко вздохнет и начнет беззвучно плакать.
