Я видела, как мои родители разговаривали с одним из стюардов. Госпожа Мозер пришла без детей и села за стол одна. Мама пригласила ее присоединиться к ним, и она робко согласилась.
Последний ужин стал пиршеством, которое началось с черной икры на обжаренных тостах и сельдерея в оливковом масле, затем подали спаржу в голландском соусе и шпинат в винном соусе, а после – бифштекс с картофельными чипсами, макароны с пармезаном и лионский картофель и, наконец, калифорнийские персики и сыр бри с малиной. Я почти не притронулась ни к чему, кроме макарон и персиков: мне хотелось только, чтобы этот абсурдный прощальный ужин закончился.
После ужина начались танцы. Оркестр заиграл вальс «Цветок лотоса», затем «Вернись в Сорренто», после чего последовало попурри Шрайнера и произведение венгерского композитора Франца Легара. Основные верхние лампы выключили, и освещение стало намного мягче: янтарное сияние окутало танцоров, которые, казалось, парили в облаке тумана.
Внезапно оркестр замолчал.
Пары ждали следующей мелодии, не возвращаясь на свои места, в то время как шум за столиками усилился. Стюарды творили чудеса, лавируя по залу, в котором становилось все более многолюдно.
Высокая стройная женщина в желтом платье без бретелек, с огромным красным цветком за ухом неохотно поднялась на сцену, словно ее вынудили стать главной героиней следующего номера. Она обратилась к музыкантам, которые уже закрыли партитуры: очевидно, они им были не нужны. Женщина взяла микрофон в обе руки, закрыла глаза и начала петь низким голосом.
Когда прозвучал первый куплет немецкой песни «В прохладе долины», все замолчали: «В прохладе долины / Вращается ветряная мельница, / Хотя моей возлюбленной, которая когда-то жила в ней, / Больше там нет».
Никто не осмелился сдвинуться ни на дюйм. Пары обнимались, пока оркестр аккомпанировал певице. Как только закончился последний куплет, она сошла со сцены, не говоря ни слова. К тому времени атмосфера в зале стала траурной. Одетые в белое папа и мама вносили диссонанс в этом потоке черного, серого и коричневого.
Лео подошел ко мне сзади, тяжело дыша.
– Я все сделал, – прошептал он мне на ухо, пытаясь восстановить дыхание.
Я вздрогнула. Он бросил их в море. Мы потеряли наш единственный шанс спастись все вместе! Ему не пришло в голову, что капсулы могли стать нашим спасением.
Сидя рядом со мной, Лео завороженно смотрел на изобилие экзотической еды. Его глаза загорелись, когда он положил себе столько, сколько могла уместить фарфоровая тарелка с эмблемой корабля. Он уже забыл и о капсулах, и о возможности броситься в море, и о бегстве.
Он был голоден, и этот пир, который стюард описывал, произнося невразумительные названия, казался ему гораздо прозаичнее. Это была просто еда: салат, мясо, картофель, фрукты и сыр. Он поглощал содержимое тарелки с такой жадностью, словно ел последний раз в жизни. Его первое замечание звучало в точности как фраза из телеграмм, которые капитан получал и передавал папе:
– Ты в безопасности.
Мне не нужно было бояться: у меня на шее висела моя жемчужина, и мой лучший друг был рядом со мной.
Гаванская газета «Морской ежедневник»
2 июня 1939 г.
Пятница, 2 июня
Меня разбудили мамины крики. Только что рассвело, и иллюминаторы были открыты. До нас доносились звуки утренних работ в порту, а вместе с ними и горячий ветерок, показавшийся мне удушливым. Мама расхаживала взад и вперед по крошечному пространству, где она провела большую часть ночи без сна. Она была в отчаянии. Шелковые подушки и покрывало были свалены в кучу в углу постели.
Она вернулась в каюту сразу после ужина, не желая даже смотреть на Гавану, на которую открывался вид из окон. Этот город никогда не станет ее.
В каюте словно бушевал ураган. Чемоданы открыты, содержимое ящиков высыпано наружу, одежда разбросана по полу. Создавалось впечатление, что нас ограбили, пока мы спали. Мои родители не спали уже несколько часов. От усталости их движения были замедленными. Я закрыла глаза, не желая участвовать в этой битве без врагов. Я хотела, чтобы они думали, что я их не слышу, что я не существую ни для них, ни для кого-либо другого, что я невидимка и никто не может меня найти.
– Они не могли исчезнуть, Макс. Кто-то, должно быть, украл их. Это была единственная надежда, которая у меня оставалась, Макс, поверь мне. Я не могу вернуться, Макс. Ни Ханна, ни я этого не вынесем, – мама повторяла имя отца, как заклинание, которое могло бы спасти ее.
Они не могли найти капсулы, и в конце концов они узнают, что это сделала я. Что Лео выбросил их в море, где они растворились в теплых водах залива. Боже мой, что я наделала? Прости меня, мама.
Мама плакала, и мне казалось, что с каждой слезой она медленно истекает кровью, приближаясь к смерти. Папа, повернувшись спиной к беспорядку, который мама устроила в нашей каюте, изучал береговую линию Гаваны, погрузившись в раздумья. Город был тенью, массой безжизненного воздуха. Порт виднелся далеко на горизонте, до которого никто на борту не мог дотянуться. Я все еще лежала с закрытыми глазами: я сжимала веки изо всех сил, желая сделать то же самое с ушами, чтобы не слушать рыдания этой отчаявшейся женщины.
Конец наступил, и по моей вине все будет гораздо хуже. Теперь родителям придется накрыть мне голову подушкой и задушить меня. Я была готова: я не буду сопротивляться. Я дошла до точки, и здесь не было никаких капсул. Это была бы медленная смерть, но я заслужила ее, потому что именно я была виновата в том, что мы потеряли волшебный порошок, который избавил бы нас от боли. Обратного пути не было. Я признаюсь в своем преступлении. Я была уверена, что они плюнут мне в лицо. Изобьют меня. Бросят в море.
В конце концов я приоткрыла глаза и увидела маму, сидевшую на кровати. Она успокоилась. Возможно, она была готова стать убийцей. Я не винила ее.
Мама уже оделась. Очень медленно она надела шелковые чулки и белые туфли ручной работы. Она расчесала свои короткие волосы и накрасила губы нежно-розовой помадой. Затем она намазала кремом руки, шею и лицо. Защита от солнца.
У двери стояли три чемодана. Один из них был моим: я узнала его. Я понадеялась, что родители упаковали мой фотоаппарат.
Папа, казалось, был где-то в другом месте, он стоял, уставившись в пустоту. Выхода не было.
Пора прощаться.
– Ханна! – Мамин голос утратил свою нежность. – Мы уезжаем, – сказала она по-испански.
Я притворилась, что проснулась. На мне все еще было платье, в котором я легла спать. Я едва успела надеть туфли. Мне не хотелось больше создавать им проблем.
В дверь постучали, и, как обычно, это меня напугало. Это были огры: они пришли за нами. Они собирались сбросить нас в залив, в бездну.
