– Что случилось с господином Альбертом? – спросила я.
– Мы больше никогда о нем не слышали, – ответила тетя Ханна.
Каталина тем временем суетилась в столовой и ходила туда-сюда, не обращая внимания на мамины слезы, грустную улыбку тети и даже на историю, которую она должна знать наизусть, – историю о мертвых людях, которых она никогда не видела.
У нее свои проблемы, но она всегда готова помочь. Сейчас она пришла с кофейником.
– В этом доме нужно расставить побольше красных и белых роз, – сказала она, наполняя крошечные чашечки.
В моей памяти аромат роз смешался с ароматом горячего кофе, который Каталина готовила по строгому ритуалу. В Гаване люди пьют кофе постоянно, чтобы сохранить бодрость. Тетя Ханна сделала глоток, прежде чем продолжить:
– Моя мама выплакала все слезы, которые у нее остались к тому времени, как узнала, что папу арестовали. Возможно, поэтому она ни перед кем не плакала, когда подтвердилась его смерть. После всех слез в Берлине, на «Сент-Луисе» и в этом темном доме в Гаване она могла только чувствовать возмущение. Оттого, что все произошедшее в Берлине повторилось в Париже, и оттого, что папа был побежден ужасом Освенцима. Ее боль сменилась холодным спокойствием.
Тетя Ханна рассказывала, что с того дня в доме больше никогда не открывали окна, не отдергивали шторы, не включали музыку.
Прабабушка решила жить в темноте. Она редко разговаривала и ела только по необходимости. Все время она проводила, закрывшись в своей спальне, читала французскую литературу на испанском языке, переводы, от которых истории из прошлых веков казались еще более далекими. Мне трудно представить, каково ей было.
Для тети Ханны стало большим сюрпризом, что прабабушка построила семейный мавзолей не на кладбище в Гуанабакоа – так называемом «польском кладбище», – а на кладбище Колун, самом большом на Кубе.
– Здесь будет место для всех нас, – говорила она всякий раз, когда приезжала руководить строительством мавзолея, – вспоминала тетя Ханна, подражая твердому тону голоса своей матери. – Она делала это не столько для того, чтобы почтить память своих близких, сколько для того, чтобы наши тела оказались на Кубе – в стране, которую она всегда винила в том, что она не приняла нас всех, когда корабль прибыл в порт Гаваны.
Снова молчание. Каталина, широко раскрыв глаза, покачивала головой.
– Она заставила меня пообещать ей, что я никогда не покину Кубу, – сказала тетя Ханна. – Мои кости должны покоиться рядом с ее костями на этом острове, который она хотела проклинать до своего предсмертного вздоха. «Они заплатят за все в ближайшие сто лет» – так говорила мама.
И тетя Ханна, подражая прабабушке Альме, драматично замахала руками в воздухе. Затем она снова замолчала.
Мы смотрели на нее в изумлении. Оставаться в здравом уме все эти годы, наверное, было очень трудно. Должно быть, она бежала как можно дальше от наложенного на нее проклятия.
Каталина тем временем занималась своими делами, но, услышав о словах Альмы, вздрогнула и провела рукой по голове, как бы желая очистить ее от зла, которое еще может оставаться в доме. Она принесла тете Ханне стакан воды, чтобы помочь ей прочистить горло и позволить горю, душившему ее, вырваться наружу.
Каталина снова провела рукой по голове и пробормотала: – Отпусти ее! Уходите! С Богом, Альма!
Тетя Ханна дрожала. Пока Каталина расхаживала по столовой, неловкое молчание затянулось. Я решила его прервать.
– Что случилось с Лео? – спросила я, хотя мама уставилась на меня, будто пыталась заставить замолчать.
– Это уже другая история, – ответила тетя Ханна, снова улыбаясь. Затем она тяжело сглотнула. – После войны мне удалось связаться с братом матери Лео в Канаде. Она скончалась незадолго до капитуляции Германии. Это было время поисков, отчаянных попыток найти выживших, воссоединить разрозненные семьи. Никто ничего не знал. Пока однажды я не получила письмо из Канады.
Опустив голову, она заправила волосы за уши и вытерла салфеткой пот со лба.
– Лео и его отец так никогда и не высадились с «Сент-Луиса».
Ханна
1950
Мама стала неслышной, как призрак, а Густаво становился все более неуправляемым.
Эулоджио возил его в католическую школу Коледжио де Белен и обратно, но мы так и не встретили никого из его друзей. Еще с той поры, когда он был совсем маленьким, Гортензия брала его каждые выходные к своей сестре Эсперансе, потому что у той был сын Рафаэль. Несмотря на разницу в возрасте, у Густаво появился по крайней мере один друг для игр, хотя он и не был особенно рад посещению деревянного домика, который мог сровнять с землей любой сильный ветер и где постоянно говорили об апокалипсисе и боге, до которого ему не было никакого дела.
Он постепенно отдалялся от нас и особенно от Гортензии. В нем проявлялись жизненная сила, несдержанность и спонтанность, присущие кубинцам. Я полагаю, он стыдился нас с матерью: двух женщин, которые не могли открыто проявлять свои чувства и которые были полны секретов. Пара сумасшедших женщин, запертых в доме, где никогда не было газет, где не слушали радио и не смотрели телевизор, не праздновали дни рождения, Рождество и Новый год. В доме, где никогда не светило солнце.
Густаво злился даже на то, как мы говорили по-испански: нашу манеру выражаться он считал излишне сложной и претенциозной. Мы смотрели, как он приходит и уходит, будто чужой, и часто избегали говорить в его присутствии. За семейными ужинами, когда Густаво пытался говорить о политике, мы переходили на темы, которые он считал женскими и легкомысленными. Его место за столом все чаще оставалось незанятым.
Гортензия повторяла, что это просто типичное подростковое бунтарство, и продолжала баловать его, как будто он был ее вечным ребенком. Но для него самого Гортензия была всего лишь домашней прислугой.
Именно благодаря Густаво гуарача, сентиментальная музыка Гаваны, которая сводила мою маму с ума, вскоре проникла в дом. Он взял радио, которое не включалось годами, наверх, в свою выкрашенную в голубой цвет комнату, и целыми днями слушал кубинскую музыку. Однажды, когда я проходила мимо его двери, я увидела, что он танцует. Он раскачивал бедрами, а потом резко приседал, а его ноги делали быстрые шаги в ритме этой безумной музыки с незаконченными фразами и куплетами, которые зачастую были не более чем хриплыми выкриками. И все же он был по-своему счастлив.
* * *
Я поступила в Гаванский университет и решила, что хочу стать фармацевтом. Я не хотела больше зависеть от денег, которые папа положил на счет в Канаде, поскольку мы не знали, сколько времени нам будет открыт к ним доступ. Когда я сосредоточилась на учебе, мама и Густаво отошли на второй план. Вдобавок предательство Лео, о котором я с запозданием узнала, позволяло мне думать о нем реже, и так мой мир ограничился органической и неорганической химией и методами количественного и качественного анализа. Каждый день я поднималась по ступеням университета, минуя бронзовую статую Альма-Матер перед входом, и входила в величественные залы фармацевтического факультета. Только здесь я чувствовала себя в безопасности.
