Эсперанса привела в аптеку Рафаэля, своего сына-школьника, и он начал помогать нам с доставкой продуктов на дом. Рафаэль был высоким и худым с прямыми темными волосами, орлиным носом, миндалевидными глазами и огромным ртом. Он говорил с людьми так же вежливо и уважительно, как и его мать. Но оба они жили в состоянии постоянной тревоги. На острове, где большинство людей принадлежали к одной религии, у них была другая вера: они разделяли с нами грех быть не такими, как все.
По этой причине я никогда не могла понять, почему, живя в постоянном страхе, оба они все равно иногда вставляли «слово Божье» в разговорах с людьми.
– Наша миссия – распространять слово, – говорили они мне.
К счастью, они никогда не пытались обратить меня в свою веру. Наверное, Гортензия сказала им, что я полячка и что лучше оставить всех поляков в покое.
Я чувствовала себя хорошо с Эсперансой и Рафаэлем, вдалеке от растущей горечи и боли моей матери. Она потеряла папу, оказалась в ловушке в стране, которую ненавидела, потеряла контроль над своим сыном Густаво. Она рассматривала аптеку как мою попытку стать счастливой, и это было чересчур для нее: она была уверена, что для Розенталей счастье всегда будет недостижимым. Преждевременная смерть была нашей неотъемлемой частью. Не было смысла притворяться кем-то другим.
Выход из дома также был рискованным предприятием. Призраки, люди-переселенцы, могли застать меня врасплох на любом углу. Вот почему я и поставила Эсперансу за стойку: я знала, что если бы я сама обслуживала покупателей, то рано или поздно кто-то появился бы, узнал меня и попытался вступить в диалог, которого мне до сих пор удавалось избегать.
Рафаэль ходил со мной на склады, чтобы забирать большие пакеты с товаром. По дороге я старалась не смотреть ни на кого из прохожих. Если кто-то подходил слишком близко или если на углу стояла группа молодых людей, я опускала глаза. Если я видела пожилую женщину, я переходила на другую сторону дороги. Я была убеждена, что обязательно встречу кого-нибудь из них где-нибудь. Это был мой самый большой страх.
Однажды во вторник мы шли по Калле I к Линеа, когда вдруг увидели сад. Я любовалась розами, растущими по обе стороны от главного входа. Посмотрев выше, я увидела современного вида здание, над дверью которого были древние надписи – я не видела их много лет, но сразу узнала. Из здания вышли три девушки, одетые в белое. Я застыла: не было сомнений, что они узнали меня. И снова призраки нашли способ меня догнать. Мгновенно я вся покрылась испариной.
Рафаэль, который понятия не имел, в чем дело, придержал меня за руку. Я смотрела в сторону, стараясь не обращать на девушек внимания, но когда все же оглянулась, увидела ироничные улыбки на их лицах – выражение извращенного удовлетворения. Они нашли меня, и я никак не могла спрятаться. Мы были одной породы: беженцы на острове. Мы бежали от одного и того же, но выхода у нас не было.
Рафаэль смотрел на меня, ничего не понимая.
– Это польская церковь, – сказал он, как будто я не знала, но в действительности я предпочла бы этого не знать.
Обратно со склада мы пошли другим путем. С того дня для меня эта улица больше не существовала.
* * *
В основном по вечерам, перед тем как запереть двери аптеки, Эсперанса, Рафаэль и я садились немного поболтать. Мы приглушали свет, чтобы никто не вошел и не прервал наши разговоры о старом брюзге, который жил над магазином и пересчитывал каждую таблетку, которую ему выписывали, или о женщине, которая получила свои ампулы и попросила Рафаэля сразу вколоть их ей, или о мужчине, который каждый раз, когда брал лекарства для своей жены, предупреждал, что ему совершенно неинтересно слушать что-либо о Боге. В другие дни я оставалась одна на долгие часы, наблюдая за тем, как лопасти шумного вентилятора крутятся туда-сюда. Он висел так низко, что если я поднимала руку, то почти касалась его.
Часто по вечерам мы втроем слушали музыку: Эсперанса искала радиостанцию, где передавали испанские народные песни. И мы наслаждались песнями о невозможной любви, о заблудившихся кораблях, о расставаниях, безумствах, печалях, прощении, о полумесяцах, похожих на сережки, о шелесте пальм, украденных объятиях и бессонных ночах. Эти песенные мелодрамы смешивались со сладким запахом камфары, ментола, эфира, соли Виши и спирта для снижения температуры, которые в те дни продавались лучше всего.
Мы часто вместе смеялись. Эсперанса пела под ритм болеро, пока мы отдыхали после долгого дня. Потом они уходили домой, а мне приходилось возвращаться в темный Малый Трианон.
Гортензия не уставала благодарить меня за то, что я дала ее сестре и племяннику работу. Она не понимала, что единственной, кто должен быть благодарен, была я. Было бы очень трудно найти других надежных работников для моей аптеки, которая, по словам матери, была обречена на провал, потому что открылась в субботу.
Через несколько лет Густаво начал учиться на юридическом факультете и приходил домой все реже. Мы никогда не осмеливались спросить его, с кем или где он был, но боялись за него. По словам Гортензии, волна насилия снова выплеснулась на улицы Гаваны, но после всего, что мы пережили в Берлине, ничто не могло помешать нам с мамой спать по ночам. Для меня город оставался таким же, как всегда: назойливо шумным, с неизменной жарой, влажностью и пылью.
Однажды вечером, когда мы все уже легли, Густаво неожиданно вернулся домой в разорванной рубашке, грязный и избитый. Гортензия отвела его в свою комнату, чтобы мы не пугались, но нам удалось увидеть его из полуоткрытого окна моей спальни. Мама не дрогнула.
Умывшись и переодевшись, Густаво поднялся в свою комнату и потом не выходил из дома в течение недели. Мы не знали, ищет ли его полиция, чтобы арестовать, или его отчислили из университета, хотя мы аккуратно продолжали платить за учебу. Ответ матери всегда был один и тот же: «Он взрослый. Он знает, что делает».
В конце недели за ужином он рассказал нам новости: студенческий лидер был убит, Гаванский университет закрыт. Услышав это, я не могла не вспомнить о Хулиане. «Ана-через-«ха», – услышала я совершенно отчетливо и представила, как он выходит из дверей юридического факультета. Куда ты пропал, Хулиан? Почему ты больше не искал меня?
Запах куриного фрикасе, которое поглощал Густаво, вернул меня в настоящее. Его голос был полон страсти, мой брат размахивал руками, говоря о смерти, диктатуре, угнетении и неравенстве. Гортензия наложила марлевую повязку на его висок, я не сводила с нее взгляда, когда лицо брата покраснело от ярости и бессилия. Он повысил голос, а я отвечала шепотом. Он все больше отчаивался, тщетно пытаясь взволновать меня своей речью. Гортензия нервно входила и выходила, убирая наши тарелки, наливая воду, и наконец с большим облегчением принесла десерт. Она думала, это означает, что ужин подходит к концу, что спор закончится и мы оба поднимемся в свои комнаты.
В какой-то момент я увидела, что на повязке Густаво появилось красное пятно. Сначала это была маленькая, едва заметная точка: затем она расплылась, и наконец тонкая струйка крови потекла к его уху.
