Я не поняла, как имущество той семьи оказалось в собственности у этой. Видимо, они переехали в заброшенный дом.
– Больше тридцати лет назад был кризис, и правительство разрешило многим людям уехать. Они переплывали море на лодках, которые прислали их родственники из Соединенных Штатов, – начала объяснять мать Диего. – Это были ужасные месяцы. В газетах писали, что те, кто уезжает, – враги народа. Их называли подонками и предателями. «Прекрасное избавление!» – гласили заголовки. Я помню, что в тот день, когда семья, которая жила здесь, уезжала, соседи ждали на улице, чтобы обругать их за то, что раньше называлось актом отречения.
Она не переставала есть, пока говорила. Я подумала, что это все не сильно ее расстраивает, ведь с тех пор прошло много лет.
– Они плевали в них и кричали: «Убирайтесь отсюда, черви!» – продолжила она. – Девочка из этой семьи ходила со мной в школу. Я не могла понять, какое преступление они совершили, чтобы с ними так обращались, и почему они назвали двенадцатилетнюю девчонку червяком. До сих пор помню, как она смотрела на меня из машины, когда они уезжали.
Я попыталась понять, есть ли девочка на какой-нибудь из фотографий на стене, но не смогла ее найти.
– В ее глазах было столько ненависти и боли, – сказала мать Диего. Сейчас она выглядела серьезной и уже не жевала. – А сегодня эти «червяки» внезапно превратились в бабочек, и мы принимаем их с распростертыми объятиями, – докончила она, а затем снова засмеялась. – Все меняется с годами. Или с нашими нуждами.
Она продолжила свой рассказ, а я пыталась улавливать суть, хотя мне было трудновато.
– Правительство передало их собственность моим родителям. Мы стояли в очереди на получение дома с тех пор, как ураган снес крышу с нашего.
Я представила себе мать Диего в комнате, которая когда-то принадлежала девочке, смотревшей на нее с таким презрением. Одежда девочки, игрушки – все стало ее. Она была самозванкой.
– Сначала я не могла спать в этой огромной комнате с портьерами, но потом привыкла.
Прервавшись, она пошла на кухню, а затем вернулась с ванильным пудингом в сиропе, который по вкусу немного напоминал лакрицу.
– Мои родители сохранили дом таким, каким он был, – сказала она, подавая десерт. Она сама ела пудинг быстро, словно боясь, что он может внезапно исчезнуть. – Они оставили портреты, мебель – все на тех же местах.
Десерт и история дома закончились. Улыбаясь, мать Диего начала убирать со стола. Я подошла к пыльному книжному шкафу и остановилась перед старинной книгой в кожаном переплете. У нее был английский заголовок – самый длинный, который я когда-либо видела:
«Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо из Йорка, мореплавателя, который прожил двадцать восемь лет в одиночестве на необитаемом острове на побережье Америки, недалеко от устья великой реки Ориноко: его выбросило на берег кораблекрушение, в котором погибли все люди, кроме него самого. А также рассказ о его удивительном спасении пиратами. Написано им самим.
Я повернулась к Диего.
– Я могу пересказать эту книгу почти слово в слово, – сказала я ему. – Для меня мой отец был Робинзоном, и я завидовала Пятнице.
Диего растерянно смотрел на меня. Он ничего не понимал. Я отвернулась и начала листать книгу. Прямо как Робинзон, иногда по ночам я записывала все хорошее и плохое, что случалось со мной. Я до сих пор помню многие записи: «Плохо: я никогда не знала своего отца. Хорошо: у меня есть его фотография, и я разговариваю с ним каждый день. Я знаю, что он со мной и защищает меня». Или первую страницу моего дневника-подражания Робинзону в мой седьмой день рождения:
– 12 мая 2009 года. Я, бедная, несчастная Анна Розен, осиротевшая после смерти отца посреди острова во время страшной атаки, добралась до суши совсем одна. – Я произнесла это вслух на английском, забыв, что Диего не может меня понять.
Мой друг посмотрел на меня как на сумасшедшую и начал смеяться.
– Могу я взять эту книгу? – спросила я.
– Конечно, ты можешь прихватить ее с собой, если хочешь. Никто в доме не читает.
Издание оказалось 1939 года, и на первой странице было посвящение на иврите: Девушке, которая является зеницей моего ока. И подпись: «Папа».
Ханна
1959–1963
На этом неспокойном острове новый год всегда приносил большие потрясения. Все могло кардинально измениться за одну ночь. Вы ложитесь в постель, засыпаете и просыпаетесь в другом, совершенно незнакомом мире. Типично для тропиков, как говорила мама.
В канун Нового года Гортензия наполнила дом ароматом розмарина. Мы посадили его на террасе и были поражены тем, как хорошо он растет. Мы собирали его в конце лета и сушили листья, которые Гортензия хранила в картонной коробке: осенью она готовила настойки для нас, и пока мы пили, рассказывала нам о волшебных свойствах этой травы. В последнюю ночь 1958 года мои руки, волосы и даже простыни пахли розмарином.
На следующее утро Гортензии не терпелось ввести нас в курс дела в своей обычной манере «конца света». Она стала нашим единственным контактом с внешним миром. Мы узнавали обо всем, что там происходило, со слов женщины, которая была уверена, что остров разваливается на куски, и придавала каждому событию оттенки своего катастрофического видения. По ее мнению, мы были все ближе к апокалипсису, к Армагеддону: мы жили в последние дни: конец света близок. Мы всегда благоразумно игнорировали ее проповеди о наступлении долгожданного Царства Божьего.
– Это война! Правительства нет! – закричала она, еще более взвинченная, чем обычно, едва увидев, как мы входим в столовую.
Обычно она имела привычку разговаривать с нами, не отрываясь от домашних дел, – иногда, если она при этом стояла спиной, было трудно понять ее, – но на этот раз она села за стол и понизила голос. Мы быстро сели рядом: я видела, что мама начала волноваться.
– Они улетели на самолете, после полуночи.
– Кто улетел? – перебила я ее.
О, эти рассказы Гортензии! Она всегда считала, что мы уже знаем, что происходит.
– Тот, кто всегда желал нам здоровья в конце своих речей. Теперь мы можем пожелать ему того же, – объяснила она.
Я подумала, что радость, возможно, затуманенная страхом перед тем, что может произойти, будет чувствоваться по всему острову, особенно в Гаване. Но мы жили на острове внутри острова, запертые в Малом Трианоне, так что у нас не было причин что-то праздновать.
Тот Новый, 1959 год мало кто отмечал в нашем районе. В основном все празднование шло вокруг отелей и главных магистралей города. Даже наша шумная соседка была очень осторожна: она не открыла свою бутылку шампанского в полночь. Только несколько человек выбросили на улицу ведра с ледяной водой. В воздухе висела неопределенность.
* * *
Густаво без стука распахнул входную дверь. На нем была неизвестная форма. Когда мы увидели, как он входит, в оливково-зеленом костюме с красно-черно-белой нарукавной повязкой – то роковое сочетание цветов, – мама закрыла глаза. История повторялась. Она сочла это своим наказанием.
