Долгие паузы в рассказах тети Ханны о прошлом становились все более длинными и частыми. О том, что происходило в далеком прошлом, она часто стала рассказывать в настоящем времени, и это сбивало нас с толку.
Я сидела с ней часами, внимательно слушая эти странные монологи, которые никто не мог прервать. Иногда, пока она рассказывала бесконечные истории, я фотографировала ее, но это, кажется, ее не волновало. Когда она замолкала, мы с мамой видели, какой она стала хрупкой. Но когда она говорила, на ее бледных щеках снова появлялся легкий румянец.
Я думала, что к концу нашей поездки маме больше нечего будет узнавать о папе. Но, скорее всего, мы уедем отсюда, так и не узнав, что же на самом деле случилось с моим дедушкой Густаво. Тетя Ханна всегда говорит только о Луисе.
* * *
Диего нетерпеливо ждал меня. Я увидела его у дверей. Не зная, чем заняться, он бросал камни в дерево, потом выкопал из дорожки кусок сухой земли, о который мы раньше спотыкались, и вытер руки о брюки. Видимо, он хотел позвать меня, не привлекая внимания. Он боялся, что старая немка, которую он все еще считал нацисткой, пожалуется на него матери.
Когда мне наконец удалось вырваться из дома, он тепло обнял меня. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не заметил ли нас кто-нибудь. Мне не верилось, что мальчик обнимает меня средь бела дня в незнакомом городе. Это был мой секрет, и я собиралась его хранить.
Мы с Диего шли под раскалявшим асфальт солнцем. Мы дошли до парка, и он показал мне аптеку на углу:
– Смотри, моя бабушка говорит, что раньше здесь была аптека твоей тети.
На облупившихся от сырости стенах еще были видны следы желтой краски, а над дверным проемом выцветшей краской была написана моя фамилия: аптека «Розен».
Дальше мы побежали по проспекту Кальсада, до узкого прохода между двумя большими домами. Я решила не спрашивать Диего, куда мы идем и можно ли входить сюда. Все равно мы уже были на чужой территории. Мы дошли до внутреннего дворика и поднялись по винтовой металлической лестнице, которая раскачивалась, будто вот-вот оторвется. Пока мы поднимались, было слышно, как кто-то играет на пианино и женский голос дает указания на французском языке, отсчитывая странный ритм.
Перепрыгнув через низкую стену, мы оказались на плоской крыше. Я увидела внизу окно: за ним был балетный класс. Девочки выстроились в идеальный ряд: их руки тянулись вверх, к потолку, будто хотели коснуться бесконечности. Возможно, они хотели казаться легкими, как воздух, но сверху выглядели тяжелыми, отягощенными гравитацией. Диего сидел спиной к окну. Он сосредоточился на музыке.
– Иногда у них еще бывает оркестр или две скрипки, которые играют под фортепиано, – мечтательно сказал он.
Диего снова удивил меня, сделав то, чего я от него никак не ждала. Обычно он не мог усидеть на месте, а здесь, на крыше чужого дома, сидел смирно и слушал монотонные музыкальные упражнения. Мне самой хотелось уйти. Я чувствовала себя неуютно в месте, куда нас никто не звал.
Но Диего явно собирался продолжать свою музыкальную терапию.
– Осторожно, не наступи на моих муравьев.
Здесь, на крыше, у Диего было муравьиное гнездо. Он приносил им сахар, хлебные крошки и изучал их. Муравьи были его домашними животными. Он вытащил из кармана тщательно сложенный листок бумаги с завернутым в нее сахаром. Когда он высыпал сахар в угол, муравьи сразу же появились.
Одни были красные, другие черные. Они образовали длинную цепочку от одной стены до другой. Диего смотрел, как они несут крошечные белые сахарные крупинки к себе в муравейник. Затем он взял одного муравья и стал его внимательно рассматривать.
– Они не кусаются, – сказал он мне, осторожно кладя муравья на землю. – Через несколько лет я научусь хорошо плавать. Тогда я заберусь на плот и приплыву в Штаты, чтобы быть с тобой.
– Ты тоже, Диего? Так это правда, что все здесь хотят уплыть?
– Здесь нет будущего, Анна, – ответил он очень серьезно.
Он говорил с пессимизмом, который я уже заметила у здешних взрослых.
– Ты хочешь быть моей девушкой? – неожиданно спросил Диего. Он явно смущался и, говоря это, не смотрел на меня. Это было к лучшему, потому что я не выносила, когда кто-то видел, как я краснею. Я не могла это контролировать, и так любой мог понять, что я чувствую. А мои чувства – это мое личное дело.
Я тут же представила, как в Филдстоне рассказываю девчонкам из своего класса, что влюблена в мальчика, у которого черные вьющиеся волосы, большие глаза и загорелая кожа. В того, кто говорит только по-испански, кто проглатывает букву «с», так что она полностью исчезает, который почти никогда не читает, который бегает по улицам Гаваны и хочет покинуть свою страну на самодельном плоту, как только научится плавать.
– Диего, я живу в Нью-Йорке. Как я могу быть твоей девушкой? Ты что, сумасшедший?
Он ничего не ответил и по-прежнему стоял ко мне спиной. Наверное, уже пожалел о том, что сказал, но не знал, как выйти из неловкого положения. А я не знала, как помочь ему.
Я взяла его за руку, отчего он вдруг почти подпрыгнул – неужели подумал, что это означает согласие? Он сжал мне руку так крепко, что я не могла ее освободить. Сейчас было слишком жарко, чтобы стоять так близко друг к другу, но я не хотела быть грубой. Наконец он отпустил меня и двинулся к шаткой лестнице.
– Завтра мы пойдем купаться в Малекун.
Ханна
1964–1968
Сеньор Даннон приехал к нам в последний раз. Он вошел со своей обычной уверенностью, от него, как всегда, пахло табаком, но его волосы были в беспорядке.
На них было мало брильянтина, гораздо меньше, чем требовалось, чтобы непокорные пряди ровно лежали на его огромной голове.
На этот раз мама не стала принимать его в гостиной, а провела в столовую. Думаю, она понимала, что адвокат пришел, чтобы подвести черту под отношениями, которые всегда были основаны прежде всего на деньгах, но за которые она была ему благодарна, хотя никогда не говорила об этом.
Действительно, я не знаю, что случилось бы с нами за все эти годы, если бы не сеньор Даннон. Да, он взял за свои услуги целое состояние, но никогда нас не бросал. И не обманывал, я была в этом уверена.
Гортензия подала ему свежеприготовленный кофе и стакан воды со льдом, а затем подошла ко мне и прошептала, что ей его жаль.
– Бедняга, он не знает, что делать.
Хотя сеньор Даннон никогда не говорил о своих проблемах, она поняла, в чем они заключались, по тому, как он тревожно потел и безуспешно пытался уложить свои непокорные кудри. С тех пор как он рассказал, что потерял единственную дочь, Гортензия стала относиться к нему по-другому. Думаю, и мама тоже.
Запах табака, который от него исходил, не позволял мне к нему приблизиться: самое большее, что я могла сделать, это хотя бы не выходить из комнаты. Теперь он сидел близко к маме и говорил что-то прямо ей в ухо, а она спокойно слушала. Ни Гортензия, ни я не могли понять, хорошие или плохие новости он принес. Неожиданно мама поднялась на ноги и ушла наверх.
