Сеньор Даннон выпил ледяную воду, вытер губы салфеткой, на которой остались коричневые следы, подхватил свой тяжелый портфель и последовал за мамой в ее комнату.
– Происходит что-то плохое, – заявила Гортензия, но я решила не обращать внимания на ее воркотню. На самом деле я тоже сильно нервничала, просто не хотела мучить себя вопросами, которые ни к чему бы не привели. Я устала перебирать худшие события, которые могли произойти, чтобы почувствовать облегчение, когда все обрнется менее ужасно. Кроме того, я никогда не могла предвидеть, что произойдет. К нынешнему времени я уже отказалась от этих безуспешных попыток.
Я пошла посидеть с Гортензией на ступеньках внутреннего дворика в ожидании ухода сеньора Даннона, когда можно будет узнать от мамы новости о нашем юридическом и финансовом положении на Кубе. Возможно, нам даже придется уехать в другую страну?
Через час я должна была ехать забирать Луиса из школы, носившей имя какого-то мученика. Он начал посещать детский сад при ней и был совершенно счастлив. В первые дни он плакал, когда я оставляла его в классе. Когда я приходила за ним, он снова уныло плакал, как будто затем, чтобы я почувствовала себя виноватой. Но через неделю он уже привык и, хотя у него не было таланта заводить друзей, быстро научился вести себя в обществе. Его единственной жалобой на школу было то, что другие дети очень громко разговаривали. Я тогда подумала: «Ты живешь на Карибах: ты привыкнешь».
Сеньор Даннон спустился вниз, сопровождаемый взволнованной мамой, и сказал, что хочет попрощаться. Не думаю, что он ожидал от меня объятий, но выглядел удивленным, когда я протянула руку. Вместо того чтобы пожать, он нежно взял ее, так что мои пальцы оказались в его мягкой влажной ладони. Это был первый раз за все время нашего знакомства, когда мы прикоснулись друг к другу.
– Берегите себя. И желаю удачи, – сказала Гортензия, похлопав его по широкой потной спине.
Он вышел из дома, покачивая явно похудевшим портфелем, остановился у железных ворот и повернулся, чтобы попрощаться. Несколько секунд он пристально смотрел на дом, деревья, неровный тротуар, затем вздохнул и забрался в машину. Мы вышли на крыльцо, чтобы посмотреть, как он уезжает.
Меня грызла тревога. Не из-за новостей, которые он мог принести, а потому что я была уверена, что он никогда не вернется. Я понимала, что мы теперь остались одни в стране, шагающей в неизвестность и постоянно готовящейся к войне. Стране, возглавляемой озлобленными военными, которые поставили перед собой задачу рассказать свою собственную версию истории, изменить ее ход по своему усмотрению.
Срок действия наших американских виз уже давно истек, но я была уверена, что мы сможем найти способ уехать, если захотим. Но такая возможность даже не приходила в голову матери. Она уже решила, что ее кости будут покоиться на Колонском кладбище. Она была тем более решительно настроена остаться теперь, когда ее горечь и злость смягчились с появлением Луиса. Я думаю, она чувствовала, что в каком-то смысле ее присутствие на Кубе необходимо и будет необходимым до того дня, который станет для нее последним. На самом деле даже тогда остров не освободится от нее, потому что, по ее словам, эта тропическая земля «должна будет хранить мои кости по меньшей мере еще столетие».
Мама также не собиралась оставлять Луиса родителям, убежденным, что они строят новое общество, которое она считала не более чем абсурдной игрой в «подвинься, моя очередь», как гласила популярная поговорка. Власть отбирали у богатых и передавали бедным, которые становились богатыми, захватывали дома и предприятия и считали себя непобедимыми. Так снова начинался порочный круг: всегда кто-то оказывался внизу.
Мама позвала меня в свою комнату, Гортензия жестом попросила меня не заставлять ее ждать. Она знала, что мама никогда не поделится с ней новостями, независимо от того, хорошие они или плохие. Кроме того, ей это было не нужно: когда она увидит нас за ужином, то сразу же все поймет.
Как и следовало ожидать, юридическая контора сеньора Даннона была захвачена новой властью. Соединенные Штаты разорвали дипломатические отношения с Кубой тремя годами раньше, но он и его жена получили разрешение на выезд из страны и собирались уехать из порта недалеко от Гаваны, куда из Майами приходили катера, чтобы забрать целые семьи. Для нас было бы не очень хорошо, если бы он снова к нам приехал, потому что теперь его считали «червем».
Когда мама услышала это слово, она вздрогнула. Так они стали называть тех, кто хотел уехать из страны или не соглашался с правительством. Ей наверняка казалось, что она вновь попала в свой кошмар. Людей снова стали считать червями. История повторялась. Какой недостаток воображения у людей, подумалось мне.
Сеньор Даннон оставил ей значительную сумму денег. Теперь получить доступ к нашему трастовому счету в Канаде будет сложнее. Новое правительство могло даже счесть его незаконным, и тогда нам, скорее всего, придется от него отказаться.
Мы решили, что не стоит беспокоиться. Мы могли выжить на те деньги, что у нас были. Я получала смехотворно маленькую сумму каждый месяц в качестве компенсации за аптеку, экспроприированную правительством: еще я давала уроки английского. Но большего нам не требовалось.
В тот вечер, после ужина, Гортензия получила звонок от своей сестры, которая была чем-то напугана, но не захотела вдаваться в подробности по телефону. Они обе боялись, что их разговор подслушают правительственные агенты. Она попросила два дня отпуска и в панике поспешила уехать. Я никогда не видела Гортензию в таком состоянии.
Два дня превратились в пять. Потом она позвонила и сказала, что нам теперь придет помогать по хозяйству женщина по имени Каталина. С того дня эта коренастая дама взяла дом в свои руки и никогда не покидала нас.
Каталина оказалась настоящим ураганом. Она была одержима порядком и парфюмерией. Она настаивала, чтобы мы никогда не выходили из дома, не надушившись. Именно тогда я тоже начала использовать фиалковую воду, которой Гортензия обрызгивала голову Луиса каждый день перед тем как он шел в школу.
– Это от дурного глаза, – объясняла она.
Каталина была потомком африканских рабов, смешавшихся с испанцами в колониальный период. Из всей семьи она знала только свою мать. Каталина была родом из восточной части острова, она приехала одна в Гавану двумя годами ранее, после того как ураган разрушил ее дом, а наводнение похоронило ее деревню в грязи. В том разрушительном урагане она потеряла свою мать. По ее словам, она очень много работала всю жизнь, и у нее не было времени ни на мужа, ни на семью.
Благодаря Каталине жизнь вернулась в прежнее русло, а дом наполнился подсолнухами.
– Где бы ты их ни посадил, они ищут свет, – говорила она.
Вскоре она стала верной тенью моей матери. Они прекрасно общались, несмотря на непривычную речь Каталины, полную жаргонных выражений, которые нам часто было трудно понять. Примерно таким же образом Каталина говорила и со мной, но была настолько открытой и душевной, что вскоре мы сочли это забавным.
