– Мы на Карибах. Чего еще можно ожидать? – заметила мама.
Постепенно мы привыкли к жизни без Гортензии. Ее сестра Эсперанса, оставшаяся без арестованного мужа, нуждалась в ней больше, чем мы: или, возможно, кто-то из их семьи был болен. Честно говоря, мы не имели понятия, что с ней случилось.
Каталина начала сажать вдоль террасы мяту, которую она использовала для приготовления настоев. Она также посадила базилик для защиты от вредных насекомых и звездчатый жасмин, чтобы, когда мы ложились спать, душистый ветерок проникал через окна и помогал нам отдыхать.
* * *
Неделю спустя Гортензия и ее сестра появились без предупреждения поздним вечером. Луис уже спал, и мы тоже поднялись в свои комнаты.
Каталина попросила нас спуститься вниз, так как в столовой нас ждали сестры.
Они не поздоровались и не ответили на мою улыбку, фактически они проигнорировали меня. Обе с ожиданием смотрели на маму, которая в это время усаживалась во главе стола. Очевидно, она была единственной, кто мог что-то сделать в той отчаянной ситуации, в которой они оказались, и они быстро расположились по обе стороны от нее. Мы с Каталиной остались стоять в конце комнаты, потому что я подумала, что они захотят уединиться, но они были так увлечены разговором с матерью, что даже не заметили нас.
Гортензия старалась сохранять спокойствие, хотя было очевидно, что ей трудно сдерживать гнев. Она даже толком не могла говорить, видимо, опасаясь, что если только начнет, то закончит криком, а она знала, что должна проявлять к нам уважение. Я поняла, что она не только никогда не вернется к нам на работу, но и это будет последний раз, когда мы ее видим. Она не осмеливалась смотреть мне в глаза, но выражение ее лица было полным отвращения, даже брезгливости, к тому, что ей пришлось жить под одной крышей с нами.
В конце концов заговорила Эсперанса:
– Однажды вечером, как раз когда мы собирались закрывать аптеку, они приехали за Рафаэлем. На машине, полной солдат. Я у них спрашивала, почему они арестовывают его, что он сделал плохого, куда они его везут, но никто из них не ответил мне. Они не обращали на меня внимания и забрали моего сына.
В отчаянии Эсперанса посетила все местные полицейские участки, но безрезультатно. На следующий день она узнала, что солдаты собирают всех молодых мужчин от шестнадцати лет и старше, принадлежащих к свидетелям Иеговы, и везут их на стадион в районе Марьянао. Когда она поняла, что происходит, она бросилась на пол и разрыдалась.
Она проклинала себя, винила себя за религиозность, которую она прививала сыну. Рафаэль был ребенком, который не делал ничего, кроме добра, и был не способен причинить кому-либо вред. Они давно хотели уехать с Кубы, но получить визу стало невозможно, с тех пор как «великий вождь» назвал их религиозную группу позорным пятном на обществе. У них не было ни денег, ни родственников за границей, которые могли бы помочь. Они зависели от сострадания прихожан своей церкви, которая уже официально считалась незаконной.
Мама неподвижно слушала Эсперансу, прижав локти к бокам и сложив ладони на коленях. На этот раз она столкнулась не с расовой чисткой, целью которой было создать физическое совершенство определенных параметров и цвета кожи для достижения чистоты. Это была идейная чистка. Они боялись не физических черт, а мыслей. Сомнения, высказанные сумасшедшим философом из ее собственной страны, которого она когда-то читала, промелькнули в ее голове: «Человек – ошибка Бога или Бог – ошибка человека?»
Так как Рафаэль считался несовершеннолетним – ему не исполнилось восемнадцати лет, – они получили разрешение навестить его в рабочем лагере в центре острова. Это было место, где содержались те, кто враждебно относился к новому правительству, а также люди с «неподходящими» религиозными убеждениями. Бог стал главным врагом новых правителей, которые занимались политическими, моральными и религиозными чистками.
Принудительный трудовой лагерь, в котором находился Рафаэль, окружала колючая проволока, а у входа висела огромная надпись: «Работа сделает из вас мужчин».
Им разрешили увидеться с ним на полчаса. У Рафаэля не было возможности рассказать им, насколько плохо обстояли у него дела, – рядом все время были охранники. Он похудел больше чем на двадцать килограммов, а его голова была обрита.
– Его руки сплошь покрыты лопнувшими мозолями, – продолжала Эсперанса. – Его заставляли салютовать флагу, петь национальный гимн, требовали отречься от своей религии. Он отказался, и поэтому ему ужесточали наказание день ото дня. Он всего лишь мальчик, Альма, мальчик…
Рафаэль успел, однако, рассказать им, что делегация приезжала инспектировать лагеря, которые назывались терапевтическими реабилитационными рабочими лагерями. В состав группы входило несколько членов правительства, которые были обеспокоены условиями содержания заключенных и спрашивали, как проходит процесс перевоспитания. Он узнал одного из них, и тот ответил ему взглядом. Рафаэль улыбнулся и вдруг почувствовал проблеск надежды.
– Густаво был в составе делегации, – сказала Эсперанса, глядя прямо на мать.
Услышав имя сына – мальчика, которому она не сделала обрезание, которого воспитала свободным, мама задрожала. Она не проронила ни слезинки, но ее тело содрогнулось от беззвучных рыданий. Было очевидно, что она мучилась не только душевно: она страдала физически.
Каталина обняла меня. Я была ошеломлена, я не могла поверить в это. Гортензия опустилась на колени перед матерью и сжала ее руки.
– Альма, вы единственная, кто может нам помочь. Рафаэль – это наша жизнь, Альма, – умоляла она.
Мать закрыла глаза так крепко, как только могла. Она не хотела слушать. Она не могла понять, почему до сих пор должна расплачиваться за свою вину.
– Поговорите с Густаво. Упросите его вернуть нам Рафаэля. Мы не будем просить его ни о чем больше. Если Рафаэль умрет… – Гортензия не докончила.
Мать молчала, уставившись в стену. Все ее тело дрожало.
После долгого молчания Гортензия поднялась на ноги. Эсперанса взяла ее за руку, и они вдвоем направились к двери. Они не попрощались, и больше мы о них ничего не слышали.
Продолжая дрожать, мама попыталась встать со стула. Каталина и я поспешили ей помочь. Она шла с большим с трудом, и нам пришлось почти нести ее, чтобы уложить в постель. Она нырнула в белые простыни, зарылась головой в подушку и, казалось, уснула.
На рассвете следующего утра я зашла в ее комнату вместе с Луисом, чтобы он попрощался с ней перед школой. Когда он поцеловал бабушку в лоб, она открыла глаза, схватила его за руку и посмотрела пристально и отчаянно. Потом, собрав все оставшиеся силы, она прошептала ему на ухо на языке, который он не мог понять:
– Du bist ein Rosenthal
[6].
С тех пор как мы прибыли в порт Гаваны и сошли с борта злополучного «Сент-Луиса», мама в первый раз заговорила по-немецки. И в последний.
