Анна
2014
Эта поездка оказалась для мамы тяжелее, чем она представляла. Когда тетя Ханна рассказала ей о том, что случилось с Рафаэлем, у мамы не укладывалось в голове, как Куба, страна, которую она боготворила как бастион социального прогресса, могла создать концентрационные лагеря для очистки от своих «неугодных» граждан, в то время как весь мир просто смотрел на это. Возможно, дедушка Густаво думал, что ведет себя правильно: что он действительно реабилитирует тех, кто сбился с пути, те «пятна на теле общества», которые нуждаются в исправлениях.
Преступление дедушки Густаво было для него актом спасения. Чего я не могла понять, так это почему тетя Ханна никогда не просила своего брата помочь Рафаэлю. Она оставила все на усмотрение моей прабабушки.
Прошел год, прежде чем Рафаэля освободили и позволили всей его семье покинуть страну. Каталина рассказала, что, когда она узнала об этом, то побежала сообщить эту новость прабабушке, которая к тому времени окончательно слегла в постель в знак вечного самонаказания. Прабабушка была недовольна тем, что Рафаэля уже освободили. Вина была гораздо глубже, и Густаво тоже должен был ее искупить.
В конце концов, когда Густаво и Виера однажды появились, чтобы сообщить Альме, что они отправляются в далекую страну в качестве послов той нации, которую она так ненавидела, Каталина рассказывала, что моя прабабушка просто отвернулась от них. Это была ее единственная реакция. Каталина сказала: это было проклятие, она проклинала своего сына и желала им обоим смерти. Ее жест ранил Густаво до глубины души. Мой отец остался с тетей Ханной, когда его родители уехали на край света.
Каталина посвятила себя уходу за Альмой. Она кормила и мыла ее, каждый день меняла постельное белье и лечила ужасные пролежни, которые медленно разъедали ее тело. Странно, но по мере того, как она увядала, ее волосы вновь обретали прежний блеск.
Я сама как-то поднялась в комнату прабабушки, где пахло дезинфекцией. Серое покрывало, натянутое на матрас со сломанными пружинами, кажется, все еще частично хранило ее присутствие. Я присела в углу кровати и почувствовала боль последних лет прабабушки, когда она лежала здесь в бесконечном молчании.
Тетя Ханна хранила прядь волос Альмы в черном деревянном сундуке вместе с самыми драгоценными украшениями. Это была реликвия семьи Розенталь.
Я также заметила там выцветшую кожаную записную книжку и маленькую синюю коробочку, которую моя тетя никогда не открывала, выполняя обещание, которое она дала на корабле давным-давно.
Вошедшая Каталина обняла меня за плечи.
– Это все, что у нас осталось от Виеры. Это ее семейный фотоальбом и несколько писем, которые написала ее мать, когда оставила ее в Гаване с дядей. Наверное, она предчувствовала, что они больше никогда не встретятся, – сказала Каталина и умолкла. – Альма была хорошей женщиной, – продолжила она через некоторое время, как бы успокаивая меня. – Это я сказала ей, что ее сын и Виера погибли в авиакатастрофе. Как бы ты ни ненавидела своего сына, смерть – это всегда удар, дитя мое. Еще одна могила на кладбище без тела.
По словам Каталины, прабабушка на самом деле внутренне умерла довольно давно, но не знала, как отпустить себя, хотя знала, что пришло время присоединиться к мужу и сыну.
– Если у тебя нет веры и ты не готов простить, то твое тело и душа не могут уйти вместе. Мне осталось недолго. Если меня разобьет инсульт, я позволю себе уйти сразу! Какой смысл во всех этих страданиях? – Каталина была мудрой старухой.
Последние дни прабабушки были ужасны: она не могла глотать и еле дышала. Каталина день и ночь сидела в кресле у ее постели, шепча ей на ухо:
– Теперь ты можешь идти, Альма. Все в порядке. Не страдай больше.
Каталина рассказала, что однажды утром, проснувшись, она увидела, что прабабушка Альма перестала дышать, а ее сердце больше не билось. Каталина закрыла глаза и осмелилась совершить крестное знамение над ее холодным серым лицом, прежде чем поцеловать ее на прощание.
Теперь я понимаю, почему моя тетя говорила, что в нашей семье никто не умирает: мы сами отпускаем себя, сами решаем, когда пора уходить. Это заставило меня вспомнить о папе. Может быть, он тоже однажды попал в ловушку и просто позволил себе умереть под обломками.
Ханна
1985–2014
Каждый день, когда я открываю окно своей спальни и вижу листву деревьев, которые защищают меня от агрессивного утреннего солнца, я понимаю, что я все еще жива и по-прежнему живу на острове, куда мои родители привезли меня против моей воли. Мой разум бежит со скоростью, за которой не поспевает память. Мои мысли летят быстрее, чем я успеваю их фиксировать. Я не помню, что мне снится, не помню, о чем думаю.
Мои ночи беспокойны. Я никак не могу устроиться и просыпаюсь с рассветом, не зная почему. Я больше не в нашей квартире в центре Берлина: я не вижу тюльпанов из гостиной. «Сент-Луис» вытеснен из моего сознания так далеко, что я не могу вызвать в памяти его запахи.
Годы, проведенные в Гаване, запутали меня. Иногда мне кажется, что Гортензия вот-вот войдет в мою комнату или что я иду с Эулоджио в книжный магазин. Аптека, Эсперанса, мои прогулки с Хулианом, появление Густаво, рождение Луиса – все это перемешалось. Я могу видеть маленького Густаво и в то же время Луиса, который прощается со мной.
Он был единственным, кого можно было спасти.
После окончания учебы в университете Луис начал работать в Центре исследований в области физического образования. Когда он приходил домой из офиса, то закрывался в своей комнате и читал. Он поглощал любую книгу, которая попадалась ему на глаза. Все подряд проходило через его руки: исследования по производству сахара, трактат по алгебре, теория относительности или полное собрание сочинений Стендаля. Он читал каждую страницу с большой концентрацией.
Он очень мало говорил, но у него были особые отношения с Каталиной. Она знала, что ему нужно, даже не спрашивая. Меня же он целовал в лоб всякий раз, когда уходил из дома или возвращался. Мне этого было достаточно.
Выходные он проводил в кино. Ему не нужно было ни с кем разговаривать там: он был вечным наблюдателем.
После отъезда в Нью-Йорк он звонил нам раз в месяц, чтобы сообщить, что положил на наш счет деньги, но потом постепенно его звонки становились все реже. Когда мы узнали, что произошло на Манхэттене в тот страшный сентябрьский вторник, мы догадались, что не получим от него вестей некоторое время. Но молчание затягивалось, и я решилась написать в офис нашего управляющего трастовым счетом. И однажды утром мне позвонили: Луис погиб. Вот так просто.
Боль свалила меня с ног, хотя на самом деле мы потеряли его задолго до этого.
– Не надо дважды плакать над одним и тем же трупом, – сказала Каталина. – Его отъезд уже подготовил нас.
Я понимала: мы все обречены на преждевременную смерть.
