В одну из тех ночей, такую жаркую, что невозможно было заснуть, я приняла ванну с фиалковой эссенцией, чтобы освежиться и чтобы воспоминания о Луисе остались со мной. Я заснула меньше чем через час.
Открыв глаза, я увидела, как он идет по улицам Нью-Йорка между параллельными линиями небоскребов – крошечная точка в огромном городе. Стояла тишина: не было слышно ни шума машин, ни быстрых шагов прохожих, ни ветра. Вокруг никого не было, и я видела вдалеке только его, сидящего на холодной темной скамье. Я услышала его тяжелое дыхание и подумала: «Он готов к тому, что должно произойти».
Внезапно солнце погасло. Произошел взрыв. Потом еще один, а затем город медленно поглотила темнота.
Я побежал к нему сквозь мрак и нашла его спящим, как в детстве. Он снова был моим маленьким мальчиком. Закрыв глаза, я почувствовала его запах. Я снова открыла их, и вот он, мой малыш, лежал на руках.
Я начала петь ему колыбельную: «Когда наступит утро, я разбужу тебя, мой милый».
– Давай вместе пойдем навстречу солнцу, – шепнула я ему по-испански. Теперь я была ни в Берлине, ни в Нью-Йорке, ни в Гаване. В тот роковой день я вообще перестала существовать, пока не узнала, что у Луиса есть дочь.
Со мной связался адвокат из Нью-Йорка – хотел узнать, заинтересована ли я начать судебный процесс, чтобы получить свою часть счета, открытого моим отцом для Розенталей. Этот человек, который надеялся получить прибыль от притязаний, которые я никогда не собиралась предъявлять, сделал мне ценный подарок: рассказал о существовании Анны Розен – той, что пришла в мир свободной от бремени Розенталей.
Мы не могли поверить в эту новость: Каталина прыгала от радости и обнимала меня. В тот день я впервые увидела, как она плачет. У Луиса была не только жена, но и дочь, которая носила его имя. Они были его наследницами.
– После трагедии часто приходят хорошие новости, – философски изрекла Каталина.
Я рассмеялась, когда Каталина сказала мне, что мы, Розены, пришли в этот мир, неся крест страданий, я попыталась объяснить ей, что это невозможно, особенно если речь идет о Розенталях.
В нашем доме фиалковая вода прочно была связана с Луисом. Как только я узнала о появлении нового Розенталя, его дочери, я начала каждый день наносить несколько капель на свои седые волосы. Этот запах навсегда остался со мной.
Мне скоро должно было исполниться восемьдесят семь лет – возраст, когда пора начинать прощаться.
Я подумала, что должна связаться с Анной: она была тем единственным следом, который наша семья оставила в этом мире. Было бы несправедливо по отношению к моим родителям, если бы я скрыла ее наследие. Каждый должен понимать, откуда пришел. Нужно знать, как примириться с прошлым.
К этому времени у меня остался лишь один долг, одно желание, которое еще не было исполнено: открыть маленькую коробочку цвета индиго.
Последний раз я задувала свечку на день рождения на борту «Сент-Луиса». Это было так давно. Но теперь снова пришло время праздновать.
Анна
2014
Папа рос рядом с тетей Ханной и Каталиной. Они обе сделали все, чтобы он чувствовал себя независимым, но, видимо, против своего желания передали ему и ощущение одиночества.
– Смерть Густаво и Виеры не слишком сильно повлияла на твоего отца, потому что ему тогда было всего девять, – говорила мне тетя. – Он гораздо больше горевал, когда хоронили его бабушку. Родители в его сознании просто ушли в один прекрасный день и больше не вернулись. Для него такой мысли было достаточно. Но в этот раз это был труп, первый, который он видел, в гробу, который собирались похоронить.
Мой отец жил в двуязычной среде. На английском он говорил дома, а на испанском – в школе, которую он не любил. Тетя Ханна решила, что немецкий ему не понадобится. Он изучал ядерную физику, и незадолго до окончания университета тетя Ханна отправилась с ним в Отдел по защите интересов американских граждан в Гаване, недалеко от Малекуна. Она взяла с собой свидетельство о рождении Густаво, чтобы подать заявление на получение американского гражданства для Луиса.
– Именно твой отец наконец получил возможность освободиться от клейма Розенталей, – сказала тетя.
Сама тетя Ханна считала, что должна остаться на Кубе, рядом с могилой матери: чтобы ее кости лежали рядом, чтобы страна заплатила за то, что не впустила ее отца… Но сколько бы она ни объясняла причины, по которым не уехала жить в Нью-Йорк, я не могла ее понять.
После переезда в США отец поселился в жилье, которое сейчас было нашей нью-йоркской квартирой, и восстановил трастовые счета, открытые прадедушкой Максом.
Сейчас не было никаких следов присутствия отца ни в его комнате, ни где-либо еще в этом доме. Дух тети Ханны и прабабушки Альмы был здесь слишком силен, чтобы сохранилось что-то другое.
Здесь также не было семейных фотографий. Единственный снимок моей тети – размытое, пожелтевшее фото, на котором она сидит на коленях у матери: фото, которое ее отец хранил до того дня, когда позволил себе умереть в землях, захваченных ограми. Это у нас с мамой теперь были все остальные фотографии, сделанные в годы жизни тети в Берлине и на корабле «Сент-Луис».
Устав от этих семейных историй, я пошла искать Диего. Он обещал, что мы пойдем купаться на Малекун. По крайней мере, он собирался искупаться: я боялась погружаться в темную воду, где бурные волны разбиваются о скалистый берег.
В такое время дня берег с рифами и морскими ежами был местом, где толклись все соседские дети. Сначала я подумала, что запах гниющей рыбы, водорослей и мочи просто тошнотворный, но через несколько минут с удивлением поняла, что вполне привыкла к нему. Диего нырнул в бурную воду. Сначала мне показалось, что он тонет: его голова ушла под воду и он как будто изо всех сил пытался выплыть, но потом со смехом начал прыгать с другими мальчиками в воде.
Я навела на него камеру – он подскакивал и улыбался посреди сумасшедших волн.
Когда он вернулся к берегу, я увидела, что он хромает. Я сделала еще один снимок, и он позировал мне с поднятой поврежденной ногой. Его правая подошва оказалась усеянной шипами морского ежа. Он сел рядом со мной, и я терпеливо начала вытаскивать черные иглы одну за другой. Диего стойко переносил боль, хотя на его глаза иногда наворачивались слезы, но он тут же снова улыбался, выпячивая грудь и обнажая зубы, как бы говоря: «Ничего страшного, бывало и хуже!»
После того как я вытащила все шипы, он снова нырнул в море. Солнце садилось за горизонт, и мои мысли тоже летели куда-то вдаль. Я пыталась сделать как можно больше фотографий, чтобы взять их в Нью-Йорк. Облако скрыло солнце, и на несколько минут мы оказались в тени.
Я опустила камеру и вдруг почувствовала себя какой-то подавленной. Я не могла перестать думать о Диего и о семье – моей семье, – которую я только сейчас открывала для себя. Я Розенталь! Теперь уже слишком поздно отступать.
