Он очень устал, и похоже, его мало волновало то, что, мы, его дети, окружившие его больничную койку, наблюдали его наготу и слабость. Боль и близость смерти беспокоили его гораздо сильнее. Он пытался делать вид, что унизительное положение его не смущает, но я-то знала, каково ему и что он чувствует в этот момент из-за своей обездвиженности и беспомощности.
Пошарив слабой рукой под простыней, отец попытался поправить мочевыводящий катетер, но сил не хватило. Моя младшая сестра бросилась ему помогать: откинув одеяло, поправила катетер и, устранив дискомфорт, снова прикрыла медицинской сорочкой худые бедра отца и набросила на ноги одеяло. Отец расслабленно откинул голову на подушку и с удовлетворенным вздохом закрыл глаза.
Сегодня мы все четверо собрались в палате – я, два моих брата и наша младшая сестра. Все мы приехали из разных мест поддержать отца перед предстоящей операцией. Ведь он все еще был нашим патриархом – главой семьи, предводителем клана. Мы словно преданные вассалы с почтением склонили перед ним головы, отдавая дать уважения старости и немощности бывшего тирана. Мы развлекали его разговорами, гладили бледные руки, массировали ступни, чтобы их не сводило судорогой. В благодарность за заботу отец слабо улыбался. Веки его дрожали, бледные ввалившиеся щеки слегка розовели – наше присутствие его радовало. Мы старались продемонстрировать отцу свое участие и заботу, говоря с ним о том, какой он сильный, напоминая ему, что любим его, обещая непременно быть рядом, когда он очнется от наркоза. Он слушал нас с отрешенным видом. Он не стонал, не жаловался, не отвечал нам – он не мог говорить. Но я чувствовала, что у него внутри!
Сестра время от времени поправляла его подушки, помогая принять удобное положение. Старший из двух моих братьев обсуждал с врачом детали предстоящей хирургической процедуры, оперируя информацией не хуже высококлассного специалиста. Младший брат «поддерживал общий эмоциональный фон», стараясь разрядить тяжелую обстановку шутками, забавными каламбурами и анекдотами.
Я не делала ничего – только наблюдала. Драматическое действо, разворачивающееся вокруг меня, занимало меня не меньше остальных, но каждый из присутствующих играл какую-то роль в этой пьесе – я же выбрала для себя роль зрителя. Я смотрела на беспомощного незнакомца на больничной койке и пыталась узнать в нем отца, вспоминая, каким он был в нашем детстве. К счастью, от того человека не осталось и следа, он исчез. А этот, за которым я внимательно следила, ничем его не напоминал.
Поймав мой безучастный взгляд, сестра, вероятно, пожелала продемонстрировать свою заботу еще активнее и, наклонившись к отцу, ласково спросила:
– Пап, может, немного поднять кровать?..
Мы все очень надеялись на его выздоровление – по крайней мере на то, что он будет ходить и говорить, как это было неделю назад. Чего-то большего ожидать было трудно – мы все понимали, что вряд ли отец после операции сможет сохранить мыслительные способности на прежнем уровне. Мы не задавали себе вопрос: каким он будет после того, как удалят опухоль. Никто из нас не желал поднимать эту тему.
Но что мы точно знали, так это то, что завтра утром ему обреют голову, надрежут фрагмент кожи, вскроют череп и удалят ту загнивающую массу, сгусток крови (не важно, как по-научному называется та субстанция, что украла его способности говорить и чувствовать себя сильным), и его жизнь пойдет по новому витку.
А сейчас отец нуждался во внимании и заботе врачей и медсестер, но гораздо больше ему нужны были мы – его отпрыски, которыми он всю жизнь управлял как собственными подданными, лепя из них тех людей, какими, по его мнению, они должны были стать. Вероятно, он все же добился своего, раз сейчас все мы собрались возле него и по-настоящему были обеспокоены его состоянием. Он был напуган – мы тоже. Нам было жаль его. И мы сочувствовали ему, даже несмотря на то, что в нашем детстве к нам он никогда не проявлял жалости. Все мы уважали его старость. И с почтением относились к его статусу патриарха, сердечно проявляя к нему свою любовь, выказывая преданность и сострадание. Он мог гордиться нами.
Мы все хотели, чтобы он благополучно перенес завтрашнее испытание и пошел на поправку. Я тоже этого хотела. Я хотела, чтобы он жил и чтобы отвечал взаимностью на ту любовь, которую мы все пытались ему дать. От себя же лично я надеялась на прощение – прощение не со стороны отца, а с моей стороны по отношению к нему. Я бы хотела простить его за чувство неуверенности, за постоянный страх и сомнения в себе, за тревогу и разочарование, которые уже при его жизни получила от него в наследство и которые несла на себе как тяжелое бремя с детских лет, поскольку была старшей дочерью.
После того как отца выписали из больницы в реабилитационное отделение, мы четверо по очереди продолжили за ним уход. Мы вели записи о его состоянии, постоянно обсуждали информацию, полученную от врачей, медсестер и прочего персонала, – трудились дни напролет, помогая отцу восстановиться. А через шесть недель перевезли его в дом престарелых, договорившись между собой, что каждый из нас будет по двое суток дежурить у его постели. Мне достались понедельник и вторник. Я приезжала к нему, мы вместе гуляли (я катала его на инвалидном кресле по прилегающим к дому престарелых дорожкам), мы смотрели телевизор – шоу Энди Гриффита или шоу Лоуренса Уэлка, – а иногда я приводила к нему в гости своего двухлетнего внука, который развлекал прадедушку своим детским лепетом и песенками, вызывая на наших лицах улыбку.
Я училась по-новому общаться с отцом. Я держала его за руку, смотрела ему в глаза, улыбалась в ответ на его улыбку – я не хотела видеть в его взгляде печаль и страх. Я болтала с ним преувеличенно бодро и оптимистично. И порой понимала, что перебарщиваю, когда чувствовала, что отец, сжимает мне пальцы, словно желая сказать: «А теперь потише».
Порой мы надолго погружались в тишину, которая сначала ощущалась как небольшой дискомфорт, но потом становилась приятной и необходимой. В эти минуты мы думали каждый о своем. И это, как ни странно, нас объединяло. Отец гладил мои пальцы, ловил мой взгляд… Я помогала ему есть, поддерживая трясущуюся руку, сжимавшую ложку, и направляла ее к его рту. Когда он ел с аппетитом – это меня радовало! И сердце мое переполнялось благодарностью за то, что отец все еще жив. Солнце за окном жарко припекало. Солнечные зайчики скакали по белой салфетке на груди отца. Он щурился на солнечный свет, потом привлекал мое внимание, крепко сжимая мою ладонь, и, глядя мне в глаза, едва заметно шевелил губами: «Прости меня. Мне очень жаль».
И я отвечала:
– Я знаю. И мне жаль. Я люблю тебя, папа. И прощаю тебя.
Всего лишь человек
Простить – значит освободиться от негатива, который удерживает внутри нас боль.
– Кристина Лауреано
Сколько себя помню, пока я росла, мы с мамой наслаждались обществом друг друга и были словно подружки – обожали посмеяться, поболтать о всякой всячине, провести день в торговом центре или позагорать на пляже. Мы могли развлекаться как угодно, но при одном условии – если мама хорошо себя чувствовала.
