Я всегда считал гнев неприемлемым, а отца, который то и дело разражался на всех – неправым. Но, работая в школе учителем и взаимодействуя с целым классом сумасшедших подростков, я с опозданием осознал, каково было моему отцу иметь дело с семью сыновьями. Мой гнев был совершенно законной эмоцией, если кто-то из учеников выводил меня из себя. И было ошибкой сдерживать его. Я гневался, потому что хотел изменить жизнь учеников к лучшему, и, естественно, приходил в ярость, если видел сопротивление с их стороны.
Неравнодушное отношение ко мне у отца тоже выражалось в гневе – он досадовал на меня, если я не соответствовал его ожиданиям. И это было естественно. Но я осуждал его за несдержанность и неумение управлять эмоциями, за неспособность выражать их положительно. Я судил отца, полагая, что превосхожу его. Я смотрел на него свысока, не замечая того, что он старался дать мне все самое лучшее, исходя из тех возможностей, какими он располагал. Под вспыльчивостью отца скрывалась искренняя забота обо мне. Но я не ценил этого.
Когда я достиг зрелости и мне исполнилось тридцать девять, я наконец осознал, что был несправедлив и мне следует простить отца. Но мне нужно было простить и себя самого. Себя мне нужно было простить за то, что я не даю себе расслабляться, не позволяю отдыхать и ставлю цели выше и выше, желая превзойти самого себя. Если я не достигал своих целей, я впадал в уныние и жестоко критиковал себя. Я не мог смотреть на жизнь в позитивном свете. И думал, что причина этому – мой отец, который был суров в моем детстве. Но потом до меня дошло, что причина во мне. В том, что я совсем не понимал отца и не понимал истоков его суровости. Простить его значило бы для меня отказаться от собственного высокомерия и увидеть себя самодовольным придурком – каким, по сути, я был.
При первой же возможности, когда мы остались с отцом наедине, я попросил у него прощения за то, что в юности был эгоистичным и доставлял ему много неприятностей из-за вызывающего поведения. Отец же сказал на это, что мне не нужно извиняться.
Я напомнил ему тот случай, с моим школьным моноспектаклем, и признался, что недооценил его похвалу.
– Ну я знал, что ты в тот год был расстроен из-за того, что не смог стать защитником своей футбольной команды, – объяснил отец.
И эти его слова многое объяснили мне. Я понял, почему он тогда упомянул Джона, сравнив меня с ним. Отец хотел мне дать понять, что вовсе не спорт – мое признание, а творчество и драматургия. И дело было не в том, что отец не смог тогда правильно сделать комплимент, а в том, что я его неправильно воспринял и превратил в оскорбление.
Наш разговор с отцом многое открыл для меня – я наконец-то увидел, что он всегда был на моей стороне и был моим союзником, а не противником. Как и мир в целом, мой отец всегда желал для меня самого лучшего. И давал все самое лучшее! Просто я не замечал этого.
Любовь моей мамы с детства была для меня очевидной, чистой и простой. Любовь же отца казалась неуклюжей, сложной и критичной. Но когда я все-таки понял, что он любил меня, – его любовь обрушилась на меня, как лавина. И я увидел, как много в нас общего!
– Спасибо за все, отец, – сказал я ему в тот наш разговор.
Я пусть моя благодарность была запоздалой. Я рад, что наконец-то смог выразить ее.
Отпусти свое чувство вины
Нет смысла наказывать себя за ошибки прошлого. Прости себя и повзрослей, а затем отпусти свое чувство вины.
– Мелани Кулурис
– Сегодня тебе нравятся мои брови? – спросила Джин. – Что ты о них думаешь? Одобряешь?
Сбитая с толку этим вопросом, я в недоумении повернулась к Джин. Учась в школе, я не очень-то обращала на нее внимание – мы не были ни близкими подругами, ни просто приятельницами. С чего это вдруг Джин спросила меня про свои брови? Это как-то странно – встретиться через десять лет после окончания школы на вечеринке бывших выпускников и говорить о бровях. Хм…
После некоторой паузы, в течение которой я обдумывала ответ, разглядывая брови Джин, я так и не нашла подходящего ответа – у нее были самые обычные брови, ничего примечательного.
– Я почему спрашиваю, – продолжила Джин, – в тот вечер, когда мы десять лет назад прощались со школой, ты обсуждала со своими друзьями мои брови и посмеивалась над ними, говоря, что меня надо отловить, крепко связать и пройтись пинцетом по моим густым бровям. Мне об этом только что рассказал Кент. – Джин кивнула в сторону нашего бывшего одноклассника, который стоял рядом с ней.
«Господи! – мысленно воскликнула я, почувствовав, как мое лицо заливает краска стыда. – Как я могла такое сказать?»
Мне казалось, что я провалюсь сквозь землю на глазах у всех моих бывших одноклассников – неужели я когда-то была такой бесцеремонной и грубой?! Как я могла смеяться над чьей-то внешностью? Подшучивать над чьими-то густыми бровями?!
Я попыталась припомнить в деталях наш школьный выпускной: единственно возможный, всплывший в памяти аргумент в свою защиту (в котором, кстати сказать, я совсем была не уверена) состоял в том, что эти слова – насчет бровей – произнесла не я, а другая наша одноклассница. Но даже если это было так, то все равно подобная реплика никогда не должна была достичь ушей Джин.
Ошеломленная, я переспросила:
– Я могла такое сказать? А это точно была я? Прости, но я не помню…
– Да ты, ты это сказала, – смеясь, произнес Кент. – Ты что, забыла?
В этот момент всех нас пригласили рассаживаться за столиками – начинался обед в честь собравшихся на годовщину выпускников, и, воспользовавшись этим предлогом, я незаметно ретировалась и уже до конца вечера старалась не попадаться Джин на глаза. Я была так взволнована и смущена, что даже не извинилась перед ней – мне было стыдно к ней подходить.
Я испытывала отвращение к самой себе: ужасно неприятно было сознавать, что я могла ляпнуть что-то подобное и свысока судить о чьих-то бровях. Вероятно, мои слова так сильно задели Джин, что она десять лет носила их в себе, чтобы, наконец, напомнить мне о них. Каким же чудовищем я была в старшей школе! Да, действительно, когда мы учились, Джин сильно отличалась от других девчонок – но не потому что у нее были густые брови! А потому что она была необычайно талантливой художницей с яркой индивидуальностью. Я всегда восхищалась ею, даже несмотря на то, что мы особо не общались. О чем я думала тогда, когда так зло смеялась над ее внешностью в компании своих друзей?!
Пока я ехала домой после встречи выпускников, я всю дорогу обдумывала этот неприятный инцидент. Но в какой-то момент я поймала себя на том, что теперь не самые добрые мысли направляю уже на себя. Не слишком ли я увлеклась самобичеванием? Да, десять лет назад я повела себя бестактно, но ведь теперь я изменилась! Я уже не позволяю себе судить других.
Но, к сожалению, все еще сужу себя…
Мой муж как-то сказал, что я коллекционирую поводы для чувства вины, подобно тому, как кто-то коллекционирует марки. В чем-то он был прав. Но в последнее время я с особой тщательностью следила за тем, чтобы не винить себя по каждому случаю и не посыпать голову пеплом. Отловив в себе чувство вины, я сразу начинала работать над прощением, как если бы была маленькой девочкой, которой ее мудрый родитель говорит: «Ты осознала свою вину? Тогда поскорее прости себя и двигайся дальше – эту ошибку ты уже никогда не повторишь».
