Кроме всепоглощающего горя я была целиком объята холодной ненавистью к убийце моего сына.
Известие о смерти Чеда принес в наш дом молодой помощник шерифа. Он появился у наших дверей в два часа ночи, бледный как полотно, и запинаясь произнес:
– Миссис Харви… Ваш сын… Чед… Мертв.
Сначала мы подумали, что это несчастный случай. Жизнь в маленькой сельской местности, где все друг друга знают, не предполагает насильственных смертей – никто из наших соседей не осмелился бы на убийство. И, возможно, если бы это был несчастный случай, мы и в самом деле перенесли бы все по-другому и смогли бы это как-то пережить. Но злонамеренное убийство в нашей же округе, и такое жестокое! Нет, этого мой мозг никак не мог осознать!
Когда мне сообщили, как именно все произошло, я в отчаянии замотала головой, желая избавиться от страшной картины, возникшей у меня перед глазами. Представить такое страшно. Пережить – невозможно.
Следующие недели и месяцы прошли для меня как в тумане. Я не могла есть – и за первый месяц потеряла около пятнадцати килограммов. Я хотела умереть и молила о смерти. На похоронах меня вырвало… В зале суда, когда зачитывали приговор, со мной случилась истерика…
Сколько прошло времени, прежде чем я снова стала понемногу приходить в себя, точно не скажу. В конце концов, я кое-как начала шевелиться, что-то попыталась делать, но ненависть все еще сжигала меня.
Каждый день я слышала о ком-то, кто преодолел свой гнев и простил. Я видела в новостях репортаж о маленькой девочке, которую покалечил водитель, сбивший ее и сбежавший, – и она простила его. В документальном фильме о человеке, который выжил в концентрационном лагере, тоже рассказывалось о прощении… Каждая церковная проповедь, казалось, содержала в себе призыв о милосердии и говорила о том, что нужно позволить Господу самому свершить правосудие.
Я знала, что мне следует отпустить гнев, и всем нам сразу станет легче. Я знала, что, простив, поступлю правильно. Но каждый раз, когда думала об убийце сына, я с острой болью осознавала, что больше никогда не смогу обнять своего мальчика и он никогда не подарит мне внуков – таких же милых, рыжеволосых, кареглазых малышей, каким был он в детстве… И никогда больше он не сможет присутствовать на наших семейных праздниках. И я не хотела с этим мириться!
Окружающие говорили мне, что я мужественно и стойко держусь и что горе меня не сломило… Я слушала их и кивала, а про себя думала: «Да что вы знаете обо мне и моем горе!»
Наша тринадцатилетняя дочь фактически стала сиротой – я совершенно была не в силах ею заниматься, и о ней заботились ее старшие сестры. Я видела, что им тяжело, но была бессильна что-либо изменить. Я очерствела. Я ненавидела всех вокруг. Я ненавидела себя. И молилась только об одном: чтобы и меня забрали отсюда, если уж нет возможности убить убийцу моего сына. Тысячу и тысячу раз я представляла себе, как убиваю парня, которого посадили в тюрьму. Но он жил! И это, по моему мнению, было высшей несправедливостью!
Как-то муж подобрал листовку на парковке – в ней рекламировалась церковная служба в соседнем городе – и предложил мне съездить туда. Я помню, что я согласилась… Но и эта служба не помогла.
Затем как-то в одно из воскресений в нашу церковь пришел новый проповедник. Он говорил о прощении – обычные слова, какие я слышала десятки раз. Я не вслушивалась – я знала, что все, что он скажет, не затронет моего сердца.
Но вдруг я услышала:
– Большинство людей не понимают, что такое прощение, – произнеся это, он, как мне показалось, отыскал меня взглядом среди людей и продолжил говорить лично мне: – Прощение не означает, что ты должен обнять и расцеловать того, кто причинил тебе боль, и сказать ему, мол, я все понимаю, ты поступил неправильно… Нет, прощение не об этом.
У меня перехватило дыхание.
– Люди должны нести ответственность за ужасные поступки, которые они совершают, – продолжил проповедник. – Но система правосудия не всегда воздает по заслугам – и преступников не всегда уличают и наказывают. Иногда нам может казаться, что зло побеждает.
Теперь он полностью завладел моим вниманием.
– Но есть и самый Высший суд! Это Божий приговор. И он суровее, чем все суды, какие есть в нашем мире. Преступникам и отъявленным мерзавцам на самом деле все равно – простят их или накажут. Но, если вы не простите, то, безусловно, наказание за непрощение ляжет на вас!
Он продолжал говорить что-то насчет того, что прощение в первую очередь касается жертвы. Он предложил написать на клочке бумаги имя человека, который держал наши мысли в заложниках, а затем смять этот клочок бумаги и выбросить. Он предложил делать так каждый раз, когда наши мысли возвращаются к холодной ненависти. Каждый раз. Он сказал, что в некоторые дни нам придется делать это двадцать раз, а в другие – только десять. Позже, возможно, это будет лишь дважды, или, может быть, наступит день, когда мы вообще перестанем это делать и уже не будем пребывать в плену нашей ненависти.
«Я могла бы справиться с этим», – подумала я в тот момент. И эта мысль показалась мне спасительной.
И я действительно справилась. Я писала имя убийцы на клочке бумаги и, смяв, выбрасывала. И снова писала – и снова выбрасывала. Я делала так бессчетное количество раз, пока однажды не обнаружила, что совсем перестала думать о нем.
Конечно же, я вспоминала Чеда – но я вспоминала его с теплотой и любовью. Я стала чувствовать себя чище, чем когда-либо. И свободнее.
Образ моего мальчика, лежащего в луже собственной крови, больше не преследовал меня. Вместо этого в моем сознании вновь и вновь возникал другой образ сына – я видела его бегущим по полю и запускающим воздушного змея. Я видела его полным жизни, смеющимся и счастливым.
Потерять Софи
Прости, забудь. Относись к недостаткам других так, как ты хотел бы, чтобы они относились к твоим недостаткам.
– Филлипс Брукс
Это случилось в пятницу вечером. Мы с моей подругой Сэнди сидели в нашем любимом мексиканском ресторане, ужинали, смеялись и разговаривали, когда неожиданно зазвонил мой мобильный. Номер, отобразившийся на экране, был мне неизвестен, и я проигнорировала звонок. Однако меньше чем через минуту телефон зазвонил снова – и снова с того же неизвестного номера. Когда звонок раздался в третий раз, я ответила:
– Алло.
– Дженни, привет. Это твой сосед, Декстер. Твой номер указан на ошейнике твоей собаки…
– Что-то случилось с Софи?! – сразу разволновалась я, почувствовав неладное.
– Да, – подтвердил Декстер. – Я был у себя во дворе, когда грузовик Майка внезапно выехал из-за угла… Софи снова пустилась за ним в погоню.
Софи, моя восьмилетняя собака смешанной породы (наполовину боксер, а наполовину дворняга), была всеобщей любимицей. Ее обожали и взрослые, и дети. Она была умной и очень дружелюбной, с замечательным характером. Она не гонялась за кошками, не переворачивала мусорные баки, не пачкала грязными лапами одежду людей, когда радостно приветствовала их. У нее была лишь одна плохая привычка – она постоянно сбегала с нашего двора, несмотря на то что жила в вольере. Софи была неравнодушна к грузовику службы доставки и всегда, когда он проезжал поблизости, становилась неуправляемой. Я не могла понять, почему она так неравнодушна именно к этой машине. Софи совершенно не проявляла никакого интереса к мотоциклам, велосипедам или любому другому транспорту. Ее не интересовали почтовые грузовики или фургоны. Но что-то было особенное в этом большом коричневом грузовике службы доставки, что раздражало ее – и я подозревала, что дело было в раздражающем звуке мотора. Всегда, когда Софи слышала, как грузовик приближается, она тут же срывалась с места и с сумасшедшим лаем гналась за ним. Удивительно было то, что Софи любила Майка, водителя этого грузовика. И когда он припарковывался и спускался из кабины, всегда бежала к нему и радостно приветствовала, виляя хвостом, да и не только хвостом, а всем телом!
