Публика была как публика. Справа, сдвинув два стола, шумно веселилась компания молодежи, слева, одинокий за столом, вяло ковырял ложкой что-то вроде салата пожилой субъект с унылой физиономией хронического язвенника (я на нем взглядом не задержался – его вид мог и отбить аппетит).
Обнаружился источник непонятных звуков: за соседним столом четверо, сдвинув на край стола тарелки и графины с разноцветными жидкостями, азартно резались в непонятную игру. Из лежащего перед каждым мешочка по очереди доставали костяшки наподобие доминошных, но гораздо больше, размером с полпачки папирос. Реакция была разная: один, взглянув на извлеченное, с разочарованным видом отложил костяшку на стол, второй, наоборот, просиял и что есть мочи хлопнул ею по столу, присоединив к сложной фигуре наподобие той, что выстраивается в домино, только тут была не одна «змейка», а две перекрещивающихся. С доминошниками их роднило то, что они считали своим долгом как можно громче грохнуть костяшкой по столу. Судя по кучкам золотых и серебряных монет, играли на деньги – так весело и увлеченно, что поневоле тянуло к ним присоединиться, даже не имея ни малейшего представления о правилах игры, – и так ясно, что она чертовски увлекательная…
Остальные были неинтересными. Сосредоточенно ели и пили с усталым, но довольным видом людей, проделавших долгий путь и наконец нашедших уютную пристань. Женщина обнаружилась одна-единственная, насквозь неинтересная. Пожилая, костлявая, сидевшая так, словно аршин проглотила, с надменным видом ковыряла ложечкой что-то вроде белой каши с ягодами – так, будто подозревала, что ее хотят этой кашей отравить, подсыпав туда яда. Была в платье из какой-то определенно дорогой переливчатой материи с довольно глубоким квадратным вырезом, – но то, что он являл для всеобщего обозрения, на мой непросвещенный мужской взгляд, «прелестями» назвать можно было исключительно из вежливости. Да и короткое платье ей ни к чему – с такими ногами лучше бы подол был до пола. Бр-р!
Однако о себе она явно была самого высокого мнения – так она держалась, создавая впечатление, что своим появлением неимоверно всех облагодетельствовала. Однако история учит, что такие мымры частенько имели за душой лишь пару убогих деревенек с ленивыми крестьянами, кое-как ковырявшими скудную пашенку. Наличествовали и золотое ожерелье с камнями, и серьги, и кольца, – но драгоценности могли оказаться фамильными, остатками былой роскоши более благополучных предков…
На невысоком помосте расположились музыканты, числом пятеро. Один терзал смычком инструмент вроде скрипки, двое перебирали струны инструментов наподобие гитар, время от времени вступали трубач и человек с увешанным колокольчиками обручем, которому я не смог с ходу подобрать названия. Впрочем, играли они, на мой взгляд, неплохо, мелодия была лирическая, чуточку бравшая за душу и трезвого – а уж изрядно выпивший бородач за соседним столиком и вовсе пригорюнился, подперев рукой щеку с видом разомлевшего от цыганского оркестра ухаря-купца.
Появился официант, ловко балансировавший огромным подносом с тарелками и графинами, принялся сгружать эту благодать на наш стол. Передо мной оказалось овальное блюдо с тремя красиво зажаренными птицами размером с голубя, тарелки с ветчиной и сыром, перед Грайтом и пустым стулом Алатиэль – не менее роскошные кушанья. Возник с гораздо меньшим подносом субъект в берете с красной каймой, поставил в центр стола два больших хрустальных графина с розовым и светло-зеленым содержимым, три высоких хрустальных стакана с медальонами из разноцветного стекла, – ага, это виночерпий или как он здесь зовется…
– Птицу едят руками, – тихонько заметил Грайт, видя, что я не знаю, как подступиться при помощи одной-единственной большой вилки. – Потом подадут салфетки и чашку для полоскания рук…
Приободрившись, я отломал мясистую ножку и быстро ее обглодал. Грайт, разделавшись с куском жареного мяса, наполнил два стакана светло-зеленой жидкостью из графина. Вино оказалось под стать тому, которым – сейчас кажется, тысячу лет назад – угощала Оксана: очень приятное на вкус, не ударявшее в голову. Стакан я успел допить лишь до половины: у нашего стола остановился верзила с багровой рожей выпивохи и, прижав правую руку к сердцу, церемонно осведомился:
– Позволят ли благородные господа навязать им свое ничтожное общество?
Видно было, что клюкнул он изрядно. Столь же церемонно Грайт ответил:
– Сделайте такое одолжение, благородный господин.
Пьянчуга обрадованно плюхнулся на свободный стул с высокой спинкой и вычурными подлокотниками, предложил:
– Благородные господа позволят угостить их лучшим вином, какое только найдется в этом захолустье?
– Почтем за честь, благородный господин, – учтиво ответил Грайт.
Краснолицый поднял два пальца, и моментально подскочил виночерпий. К некоторому моему удивлению (которого я, конечно же, не выказал), неожиданно набившийся в компанию субъект не произнес ни слова – сделал несколько жестов, словно бы из азбуки глухонемых. Виночерпий только что разговаривал с Грайтом вполне членораздельно – но сейчас без малейшего удивления ответил выразительным жестом и улетучился, тут же вернувшись с небольшим подносом, на котором имели место графин с черным вином и четвертый стакан.
Нежданный собутыльник наполнил стакан Грайта, вопросительно уставился на меня, и я торопливо допил. Когда все стаканы были полнехоньки до краев, краснолицый не то чтобы предложил – торжественно возвестил:
– Господа, предлагаю выпить до дна за очередной акт государственной мудрости нашего светлого короля!
И первым осушил свой (раза в полтора побольше нашего граненого) со сноровкой, выдававшей немалую практику. Грайт выпил медленнее, но тоже до донышка, и я последовал их примеру. И это вино оказалось превосходным. Грайт бесстрастно осведомился:
– О каком же акте идет речь? Мы долго пробыли на охоте, в чащобах и глухомани…
– Ну как же! – с превеликим энтузиазмом воскликнул краснолицый. – Его величество, да будут милостивы к нему Дакташа и Шестеро Священных, велел огласить повсюду «Указ о плавании в море»! С завтрашнего дня корабли с нашими купцами начнут плавать в Заморье! Причем возить они будут оттуда исключительно товары для благородных господ – ткани, вина, драгоценную посуду, дорогое оружие, дамский конфекцион! – Он покривился. – Ходят разговоры, что эту привилегию распространят и на верхушку низших, тех, кто имеет особые заслуги перед короной, но плохо верится – у них и так, дворянство считает, непозволительно много привилегий, пора бы урезать уже имеющиеся… Об этом в указе ничего не значится, но никто не сомневается, что это вновь проявили милость к дворянству благородные ватаки. За великодушие и щедрость ватаков!
Он вновь наполнил стаканы, проливая на белую скатерть в алых и синих узорах. Крепко подозреваю, в другой обстановке он получил бы от Грайта если не по морде, то вызов на дуэль за такой тост, – но Грайт осушил свой стакан с непроницаемым лицом, и мне ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру.
Время шло, Алатиэль безбожно запаздывала. Краснолицый какое-то время пел осанну ватакам, восхваляя их щедрость и великодушие, но вскоре мы от него отделались без малейших поползновений с нашей стороны: он вдруг объявил, что появился его старый знакомый, и он, как ни приятно ему наше общество, просит разрешения нас покинуть. Каковое тут же получил от Грайта в виде столь же длинной церемонной фразы – и, пошатываясь, направился в другой конец зала.
