Но я бы не ограничилась этим…я нагло хотела брать, я хотела отбирать у него все, что было можно, и все, что нельзя. Готовая понести за это любое наказание. Как дикое, неприрученное и слишком голодное животное. Отчаянно жаждущее своего хозяина. До крови и до боли.
Как же по-звериному голодно он сдавил меня руками, набрасываясь на мой рот, прокусывая губы жадными поцелуями. Ни капли нежности, только яростная страсть, только сумасшествие, сжирающее обоих. И я не хочу никаких ласк, чтобы чувствовать себя живой, мне нужна эта дикая страсть. Целуя, кусает мои скулы, мою шею, откидывая мою голову назад, облизывая и оставляя мокрые дорожки на подбородке, возле уха, между ключицами. Его рот широко открыт, и я чувствую, как он цепляет кожу зубами, протяжно оставляя следы, засасывая ее. Раздирая на мне окровавленную тунику, высвобождая грудь, кусая самые кончики, всасывая их вместе с ареолой, жадно трепая, вылизывая между грудей капли моего пота, спускаясь вниз, чтобы скользнуть языком в ложбинку пупка и в то же время сдавить грудь обеими ладонями, поднимая вверх и рыча, как жадный зверь, который готов сожрать свою добычу, обглодать до костей.
Меня трясет от лихорадки, мне жарко и холодно одновременно, моя кожа дымится, мне кажется, я вся расплавилась и превратилась в воск, она стекает капельками пота между грудями, между ног…внизу, где все пульсирует, где все горит так, что мне хочется кричать от боли. Я словно под адским наркотиком. Трусики прилипли к взмокшей плоти, и я невольно трусь о кровать, извиваюсь от жажды, от того огня, который испепеляет все мое тело.
И вдруг резко отрывается от моего рта, с диким звериным рычанием толкает на кровать, вскакивает и через мгновение исчезает из комнаты. И, мне кажется, я успела увидеть вспышку фосфора в его глазах и клыки в оскаленном рте. Но это не пугает, я вскакиваю и бегу следом за ним, но дверь закрывается, ее заперли снаружи.
– Вахииид…
С криком, переходящим в стон, со слезами на глазах, стуча в дверь, ломая о нее ногти, прислоняясь к ней потной спиной, задирая платье, впиваясь в собственную плоть горячими руками, все еще представляя его губы на своих губах, зажимая твердый пульсирующий клитор пальцами и содрогаясь от оргазма сползти на пол, утыкаясь лбом в ковер, содрогаясь всем телом от конвульсий наслаждения и от разочарования.
Вышвырнул…побрезговал эскамой, выкинул. Плакать и дрожать от непроходящего возбуждения, как будто я под ужасными наркотиками, от которых хочется сдохнуть, настолько они ослепительны и сильны.
Потом ползти до постели, забираясь на нее и утыкаясь в нее мокрым от слез лицом, полуголая, в разодранной одежде.
До самого утра дрожать…как в лихорадке, ощущая жар во всем теле, пока не начала отходить и чувствовать, как сон обволакивает все мое тело. И сон словно избавление от мучительного голода плоти. Оказывается, нет ничего страшнее, чем жаждать кого-то телом настолько сильно, что эта жажда может причинить физические страдания, похожие на агонию.
***
Проснулась от шума где-то на улице, вскочила с постели, бросилась к окну. Ощущение невесомости и бешеной энергии. Я словно родилась заново. От вчерашней боли, от сумасшедшей лихорадки остались лишь отголоски. Боль в спине прошла, и голова казалась ясной, трезвой.
Но едва выглянула в окно, как все замерло внутри. Там…внизу к столбу была привязана та девушка, которой я отдала свою карточку, та, что согласилась мне помочь. Я… я же обещала, что с ней ничего не случится. Я же поклялась, что накажут именно меня.
Она была совершенно голой на морозе. Ее волосы обрезали, и теперь они валялись рассыпанные у ее ног. Когда палач поднял руку с хлыстом, я громко закричала:
– НЕТ!
На меня подняли головы, палач на секунду замер, но рука Вахида опустилась, отдавая приказ бить. Хлыст ударился о спину несчастной, и я сама дернулась всем своим существом, прижимая ладони к окну. Под адские крики жертвы я сама корчилась от боли. Все это время ОН смотрел мне в глаза. Не отрываясь, не отводя взгляда ни на секунду. Пока по моим щекам текли слезы, и девушка слабела, стонала и наконец обмякла, и перестала кричать…а приказа остановиться все еще не было. Я сама взмокла и распласталась на окне, ощущая каждый удар фантомно.
Я молила взглядом, я билась в стекло. Но он просто смотрел, вздернув подбородок. И через этот взгляд, полный какого-то дичайшего удовольствия, какого-то сумасшедшего наслаждения я вдруг всецело ощутила и поняла – это не ее приказано наказать, а меня. Он отдает мне, транслирует боль несчастной девушки, заставляя ощутить каждый удар всем своим существом.
Когда мертвое тело отвязали от столба и унесли, он все еще смотрел мне в глаза, не давая отвернуться и оторвать взгляд. Смотрел так, что мне казалось, этот хлыст опускается на мою спину, и это я уже почти мертва от боли и потери крови.
Обессиленно прижалась лбом к окну, а он наконец-то отвернулся и, отчеканивая каждый шаг, направился обратно в дом. Так же молча разошлась толпа. Только на столбе остались висеть окровавленные веревки.
Я рухнула на пол, зашлась в немом крике…чувствуя, как стихает боль и отпускает судорога. Только что из-за меня умер человек…только что из-за меня забили до смерти несчастную эскаму.
Через несколько минут ко мне в комнату вошли, и мне на стол положили испачканную кровью карточку. Дрожащими пальцами я взяла ее и сдавила в ладони.
Сомнений не осталось – эта казнь была предназначена именно для меня. Таким образом меня наказали за своеволие и дерзость.
– Вам велено передать, что так будет каждый раз, когда вы посмеете ослушаться и нарушить законы этого дома.
И…мне поклонились. Его черный банахир отвесил мне поклон, как госпоже.
Глава 17
Никто не понимает, насколько дорогим бывает время. Его не купишь за деньги, не подвинешь, не перенесешь, не проигнорируешь, оно неумолимо. Обычно каждую его секунду начинаешь ценить только тогда, когда осознаешь, насколько мало его у тебя осталось или в те мгновения, когда хочется, чтобы оно остановилось.
(с) Ульяна Соболева. Позови меня
Не удержался. Прикоснулся и полетел в бездну. Не послушал мать, а она говорила мне не касаться смертной. Особенно этой.
– Веками мы чтим запрет на смертных, веками ни одна смертная не легла в постель к императору. Так и должно оставаться, сын!
– Я и не собирался!
– Позови к себе Гульнару и…
– Ты смеешь мне приказывать, кого позвать?
– Я всего лишь хочу тебе добра и счастья, мой Арх. Я хочу, чтобы у тебя родился сын, чтобы у нас появился наследник.
– Он может появиться не от Гульнары!
– А от кого?
– Я выберу сам от кого! Не лезь в это!
Но запах человеческой эскамы… он сводит с ума, он переворачивает мне сознание, он заставляет меня желать вздираться на стены и выть от похоти и голода. Звериного, первобытного, самого что ни на есть примитивного. Всегда, когда я смотрел на нее…каждый раз ощущал, как каменеет мой член и как поднимает голову мой зверь, как ему хочется попробовать вкус, не только ощущать дьявольский, сводящий с ума запах, а попробовать языком и взорваться от феерии оттенков и ощущений. Я был уверен, что она до безумия вкусная. Мне хотелось вкусить от нее все…Боль, желание, страх. Каждая эмоция наполняла меня звериным трепетом. И эта красота, несвойственная простым человечкам, несвойственная смертным, а я перевидел их предостаточно. Мне хотелось ощутить эту красоту своими пальцами, разукрасить ее следами своей страсти. Да, это была страсть. Я не идиот и прекрасно понимал, что именно чувствую к этой недостойной эскаме, к этому презренному существу с бесценнейшей кровью.
