Амели провела пальцами по гладкому дереву, обводя дивный узор, достойный собора святого Пикары. По длинной ручке вилась изящная виноградная лоза. Прорастала листьями, плодоносила тугими гроздьями. Тонкая безупречная работа.
— Это очень красиво.
Тетка Соремонда многозначительно повела бровями:
— То-то…
Казалось, она очень давно хотела все это высказать, да некому было. Кто бы ее здесь слушал? Демон? Или, может, горбун? Или сам колдун? Конечно, нет. А теперь она только распалялась, будто была не в себе.
— А дальше? Что дальше?
— И все бы ничего, да подрастал он, на девиц стал глядеть. Да и сам каким красавцем стал, даром что немой.
Амели затаила дыхание.
— Все смотрел да рисовал. Все больше лица. До сих пор рисует. Я, мол, тетушка, красоту идеальную ищу… Однажды, на нашу беду у одной молодой графини, из замка неподалеку, карета сломалась посреди деревни. Позвали плотника. А мальчик мой как эту стерву увидал — так и пропал. Все лицо ее потом рисовал — остановиться не мог. Все листы измарал и вытирать не хотел. А та ему и говорит: «Приходи, милый, вечером в замок. Я тебе бумаги за талант твой дам». — Тетка Соремонда многозначительно выкатила глаза: — Он и пошел.
И замолчала, выдерживая актерскую паузу. Амели какое-то время сосредоточенно смотрела в ее лицо, дожидаясь, что вот-вот продолжит, но тетка не торопилась.
— Так дала графиня бумаги?
Соремонда поджала губы и пренебрежительно кивнула:
— Дала — не унесешь. — Вновь помолчала, погрузила пальцы в фасоль в корзинке и зашуршала, перекатывая. — И смотрю: как дело к вечеру, так он собирается, берет свои угли. Объясняет, мол, с натуры рисовать буду. А возвращается только поутру. Почитай, целый месяц ходил. Мальчишка! Усы не проклюнулись!
Амели отстранилась и торопливо прикрыла рот ладошкой, только-только поняв, о чем речь. Даже покраснела, чувствуя, как щеки наливаются жаром:
— Так что ж… эта графиня…
— Да, милая. Наигралась с мальчишкой, как с котенком. Со двора спустила, когда надоел, и прибавила, что тем он только и хорош был, что немой — языком чесать не пойдет. И потому ее тайна самым надежным образом запечатана. Немой да не грамотный.
Амели не выдержала:
— Зачем же она так? Ведь это жестоко.
Она даже едва не расплакалась, представив, какое унижение пережил Нил. Сердце заколотилось, внутри заклокотало от чужой обиды.
Тетка Соремонда скривила губы:
— А ей-то какая беда? Я все тогда молилась, чтобы отозвалась этой шлюхе его боль. Всю ночь рыдал в сарае, меня не подпускал. Чуть не в горячке бился. Рычал, как волчонок. А наутро и след простыл. Я все ноги стерла, всю округу оббегала, видел кто, слышал? Люди лишь сказали, что на заре видели его на дороге. Так и осталась я одна, места себе не находила. Все глаза выплакала. А через месяц приехал в чужой карете, меня забирать.
— Так, где он был?
— Здесь и был. Уж и не знаю, кто на такое надоумил. Кинулся в ноги колдуну. Тот сжалился, дал ему голос, а взамен повелел здесь остаться. Навсегда. Я тогда и не знала, чем он заплатил… — Она будто очнулась, приободрилась, вернулась к фасоли на столе: — А я и не жалуюсь. Сытая, обогретая, и мальчик мой рядом. Разве надо еще что? Все же еще и лучше обернулось.
Амели тоже развернулась к столу:
— Значит, он тоже пленник? И вы?
Тетка Соремонда повела бровями, шумно выдохнула:
— Да, можно и так сказать. Но, замечу тебе, милая, это не самая плохая тюрьма.
Амели вновь взялась за фасоль, стараясь скрыть, как дрожат пальцы. Эта грустная история зацепилась глубоко в душе, будто рыбацким крючком. Было больно и обидно. И теперь казалось, будто она знала Нила очень-очень давно. С самого детства.
И Амели, и тетка Соремонда вздрогнули с громким оханьем, когда со скрипом отворилась дверь. На пороге стоял горбун в длинном кожаном фартуке, сплошь перемазанном глиной. И уродливое лицо, и огромные ладони Гасту были запачканы.
Тетка Соремонда вскинулась, едва не уперла руки в бока:
— Что это ты мне в кухню грязь тащишь?
Тот лишь сверкнул глазами, но ответил на удивление любезно:
— Мне бы кувшин молока, хозяюшка.
Соремонда поджала губы, но ругаться не стала. Полезла в нишу в стене, закрытую деревянными створками, достала кувшин, накрытый салфеткой. Прихватила оловянную кружку и всучила в лапищи горбуну:
— На, пачкун. И грязный в мою кухню больше не входи.
Едва тетка вернулась на место, Амели кивнула на дверь, будто между прочим:
— Чего это он? Грязный какой.
— А ну их, паразитов! Нагваздают кругом, а ты потом убирай.
— Горшки что ли лепят?
Амели, конечно, уже оставила идею о побеге в пустой бочке, но любопытство оставалось любопытством: зачем столько глины?
Кухарка ничего не ответила, лишь махнула рукой и вернулась к своей фасоли. Теперь молчала. Сосредоточенно тыкала пальцем. Хорошая она. Добрая. Разве такая плохого пожелает? Может статься, и дело говорит.
Амели встала из-за стола, уперлась кулаками в столешницу:
— Тетушка Соремонда, пирог буду печь.
Глава 29
Амели провозилась с пирогами до самого вчера. Тетка Соремонда не мешала, лишь одобрительно поглядывала. Выспрашивала про миндальное тесто, восторженно качала головой, когда помогала выливать горячий сахарный сироп во взбитые белки. Где-то раздобыла свежей вишни и сама выбирала косточки, не позволяя Амели запачкать пальцы. Когда, наконец, достали из печи два небольших круглых пирога под нежной зарумяненной шапочкой мягкой меренги, Соремонда лишь всплеснула руками и, кажется, потеряла дар речи. Наконец, пробормотала, качала головой:
— Ох, и руки у тебя, госпожа!
Амели сама была довольна результатом. В такие моменты на душе становилось тепло и хорошо, будто она сделала что-то очень важное. Осталось лишь дождаться, когда остынет. И подать…
Она вернулась в покои, тщательно умылась, поправила прическу, платье — нельзя показаться неряхой. И Мари, как назло, не было. Приходила, когда не звали, а когда нужна — не дозваться. Оставалось лишь выяснить, где муж. Амели решила поступить так же, как Феррандо, хоть и совсем не надеялась на результат. Скорее, убедиться, что ничего не выйдет.
— Орикад!
К удивлению, демон появился из воздуха со щелчком мыльного пузыря, завис у камина. Огляделся и вытаращил огромные желтые глаза:
— Ты что это?
Амели усмехнулась:
— Выходит, ты и моих приказов слушаешься?
Он закусил губу и деловито скрестил ручки на груди:
