Амели, кажется, даже покраснела от возмущения:
— Какая же я тебе госпожа?
Он пожал плечами:
— А как же мне называть жену господина? Уж, конечно, госпожой.
Это было последней каплей. Слезы, которые душили всю дорогу, наконец, вырвались, намочили щеки. Казалось, что Нил предавал ее. Конечно, они не были друзьями, он ничего не обещал, но он и тетка Соремонда были здесь единственными настоящими людьми. Единственными, кто был симпатичен. Мари не вызывала таких чувств. Хоть была добра и приветлива, но оставалась какой-то пустой, казенной, формальной. Как ваза или гобелен. Ничего не изменится, если заменить ее на другую такую же. Лишь бы хорошо причесывала да чисто убирала.
Нила и тетку так запросто не заменишь.
Нил замешкался, не понимал, чем вызваны слезы:
— Прости, если чем-то обидел. Не хотел я.
— Не делай так больше, — Амели утерлась рукой. — Не нужно мне кланяться. Никакая я не госпожа.
Нил пожал плечами:
— Не стану, если не хочешь. Если уж только когда в присутствии мессира… иначе попадет.
Она с готовностью кивнула:
— Хорошо.
— Так что в корзинке?
— Пирог.
— А куда ты его несешь?
Вся затея выместить злость подобным образом показалась просто невероятной. Глупой, ребяческой. Вышвырнуть с обрыва… И кому станет хуже? Кто расстроится? Амели живо вспомнила, как стряпала пирожки для Нила. И как Феррандо ел их. Вспомнила весь этот ужасный разговор.
Она подняла голову:
— Тебе несла. Тетушка Соремонда сказала, что ты можешь быть где-то здесь.
— Мне? — Нил недоверчиво нахмурился. — С чего это?
Амели пожала плечами — не знала, что ответить. Просто убрала салфетку и достала тарелку с пирогом.
Нил присвистнул, округлив глаза:
— Вот это да. Неужто сама делала? Тетка такого не умеет.
Амели лишь кивнула и протянула тарелку:
— Ешь, на здоровье. Надеюсь, это вкусно.
Нил не заставил себя упрашивать, ухватил пирог и крутил перед глазами:
— А это что такое? Белое?
Амели шмыгнула носом:
— Мягкая воздушная меренга.
Нил открыл, было, рот, но опустил руку:
— Для него делала? Да? — кажется, в голосе мелькнула обида.
Амели молчала, но ответа и не требовалось. Все и так было понятно.
— А он что? Есть не стал? Обругал?
Она опустила голову:
— Тетушка Соремонда надоумила. Говорит, сделай да подай. А он мне дверь не отпер. Велел уходить.
— И ты разозлилась?
— Нет. Почувствовала себя самой большой во всем свете дурой. Больше пальцем не пошевелю.
Теперь хотелось, чтобы Нил просто ушел, оставил ее одну. Она и так наговорила слишком много. Ни к чему откровенничать с лакеем. Кажется, для хозяйской жены это уже слишком. Амели мечтала пойти к обрыву, смотреть на рябую гладь реки, на огни ночного города, на полог звездного неба. Слушать, как поют в камышах лягушки. Только бы ее оставили в покое.
Нил обхватил тарелку покрепче:
— Ты не против, если я заберу и съем на своем чердаке?
Амели кивнула:
— Нет, конечно. Иди.
Он вдруг вручил тарелку ей обратно:
— Подержи. У меня для тебя тоже подарок есть. — Он порылся в холщовой котомке через плечо, достал свернутый трубочкой лист, завязанный бечевой, забрал тарелку вместе с корзинкой: — Это тебе.
Амели с опаской коснулась бумаги:
— Что это?
Он смущенно улыбнулся:
— Так, ерунда. Потом посмотришь.
Амели не удержалась, сдернула бечевку и развернула лист. С рисунка смотрела она сама. С точеными чертами, огромными влажными глазами. В волосах жемчуг и нежные розы.
Она даже приоткрыла рот от изумления:
— Неужели это я?
Нил усмехнулся:
— Конечно, ты. Какая есть.
Амели хотела что-то возразить, сказать, что Нил нарисовал ее гораздо красивее, чем есть на самом деле, но тот уже опустил фонарь, перехватил корзинку и направился в сторону замка:
— Спасибо за пирог. Наверняка, он вкуснее, чем у тетки.
Амели стояла, молча смотрела, как удаляется и меркнет беспокойный апельсиновый свет. Не было слов. Она вновь нетерпеливо развернула бумагу, но в лунных лучах рисунок терял очертания. Хотелось кинуться в покои и рассматривать всю ночь, чтобы запомнить каждый штрих. Так и будет. Нужно лишь немного успокоиться, подышать, посмотреть на ночную реку.
Амели спрятала рисунок за корсаж, обогнула павильон, но тут же замерла, приглядываясь и прислушиваясь. Со стороны разрушенного колодца показался теплый свет фонаря. Амели нырнула за угол, прижалась щекой к камню, совсем как в прошлый раз, и аккуратно выглянула. Горбун вышагивал, церемонно выбрасывая ноги, держал фонарь на вытянутой руке. Он был все в том же заляпанном фартуке, как днем, когда заходил в кухню. За ним снова послушно следовала совершенно голая светловолосая женщина. Когда Амели узнала ее, прислонилась затылком к стене и зажала рот обеими руками, стараясь не закричать.
Мари. Ее Мари.
Когда Амели вновь набралась смелости выглянуть, Гасту уже свернул несчастной шею и толкал тело в обрыв. Послышался удар, тяжелый всплеск. Горбун заглянул через ограждение, видимо, удостоверяясь, что несчастную надежно скрыла вода, поднял с земли фонарь и зашагал в сторону колодца, что-то беззаботно насвистывая.
Едва помня себя, Амели с трудом выждала несколько бесконечных минут и кинулась в замок. Вбежала в свои покои и как вкопанная замерла у дверей. Перед камином сидела на коленях девица в чепце и сером платье горничной. Подбрасывала дрова. Едва завидев Амели, она встрепенулась, поднялась и поклонилась, опуская ясные глаза:
— Госпожа…
Амели попятилась:
— Кто ты такая?
Девица вновь присела в поклоне, на точеном лице отражалось искреннее недоумение:
— Мари, госпожа. Ваша горничная.
Глава 30
Амели молчала, не в силах вымолвить ни слова. Лишь шумно дышала, стараясь выровнять дыхание, и сжимала кулаки так сильно, что ногти впивались в кожу.
Мари…
Девица стояла, чинно сложив руки и хлопая ясными глазами. Отчаянно хотелось надавать ей по щекам. За вранье. За наглость. За это овечье выражение лица. За то, что заняла чужое место. Но дело не в девице — это было очевидно. В голове гудело, будто растревожили пчелиный улей. Обрывки образов, мыслей, догадок. Все смешивалось в чудовищный водоворот, из которого очень сложно было выудить стройные выводы. Хотелось просто броситься на кровать, заткнуть уши и кричать. Избавиться от всего, чтобы обрести спокойствие. Только в спокойствии можно размышлять.
