Далее следовали дата и подпись.
Амели не верила глазам. Так просто? Внутри все гудело, как ветер в каминной трубе. Она чувствовала себя легкой, невесомой. Пушинкой одуванчика, подхваченной ласковым летним ветром. Муж отпускает ее? Без скандалов и угроз. Так просто… Хотелось улыбаться, кружиться. Амели уже вмиг представила, как славно будет жить в этой комнате, совсем как раньше. Она снова и снова перечитывала письмо, лишь бы убедиться, что поняла все верно. Наконец, подняла голову и едва сдерживала ликование.
Но отец вовсе не разделял этой радости. Он казался не просто хмурым — он был в ярости:
— Так ты радуешься?
Амели кивнула:
— Конечно. Вы же сами видите: мой муж позволил мне остаться здесь. Погостить.
Отец побагровел:
— Погостить? — он заложил руки за спину и перекатывался с пятки на носок, припечатывая каблуками, совсем как вчера. — Он выставил тебя? Говори!
Амели задрала подбородок:
— С чего вы это взяли, отец?
— С того, сударыня, что где это видано, чтобы замужняя дочь являлась в родительский дом ночью с намерением проживать, как ни в чем не бывало.
— Мне всегда казалось, что это и мой дом тоже. Я имею право…
— … нет у тебя никаких прав! — отец с остервенением махал перед ее носом указательным пальцем. Кружево на его белоснежных манжетах металось, как безумная бабочка. — В этом доме — больше никаких! Все твои права остались в доме твоего законного мужа!
Он побагровел и, казалось, сейчас закипит. Но тут же сгорбился, будто долго бежал, и тяжело дышал. Амели впрямь показалось, что отца вот-вот хватит удар. Она взяла его за руку и помогла сесть в кресло. Он не противился. Достал из-за обшлага платок, с усилием вытер лицо:
— Ты же понимаешь, что это неприлично, — тон смягчился, в нем сквозило отчаяние. — Что люди скажут?
Амели отошла к приоткрытому окну, отвернулась, обхватила себя руками на зябком ветерке, плотнее кутаясь в шаль:
— А вы разве не привыкли?
— Что? — отец нахмурился, но казался растерянным.
— Что люди говорят. Не привыкли?
— Завистливые языки всегда будут.
— Завистливые? — Амели повернулась, даже усмехнулась, глядя на отца. — Да они меня все ненавидят. Гнали тогда по улице, как паршивую собаку. Едва не прибили!
Отец, впрямь, ничего не понимал:
— Создатель с тобой! Что за вздор, Амели?
Она зло хмыкнула:
— Не нужно, отец. Сама видела. И бабку Белту. У самой сын моему мужу глину с Красного озера возит, а она… слыхали бы вы, какими словами меня называла.
— Да что с тобой? Бабка Белта первая о тебе справляется, да выбор твой нахваливает. Все удивляется, как тебе удалось. Каждую неделю к матери ходит. Сидят в кухне, как две сороки. Только треск стоит! Чир-чир-чир! Чир-чир-чир! — отец комично затряс кистями рук, как бродячий артист. — Тьфу!
— Нахваливает? — Амели даже уперла кулаки в бока. — Чир-чир? Да она сама его душегубцем называла! Бабка Белта!
Отец отмахнулся:
— Ты сама знаешь, что все только лишь сплетни. Чернь всегда зубоскалит.
Амели растерялась. Смотрела на отца и не понимала, что происходит. Казалось, он сошел с ума. Может, заболел от расстройства? Нельзя же отрицать очевидные вещи. Амели никогда не забудет тот день. Это очень страшно, когда ты один, а против тебя толпа. Будто остаешься наедине с диким зверем.
Она оправила сорочку, помолчала какое-то время, раздумывая:
— Пятьсот саверов — достаточная сумма. Я сниму дом. Если угодно, как можно дальше от Седьмой площади.
Отец, кажется, не сразу понял смысл сказанного. Поднял голову, даже сощурился несколько раз:
— А уж вот это ни за что! — он порывисто поднялся и принялся снова грозить пальцем. — Уж это только хуже! Одно дело — в родительском доме. И совсем другое — жить в городе одной, при живом-то муже!
Отец вздохнул, опустил голову. Вновь обтер лицо платком:
— Вот что: останешься здесь покамест. А потом вернешься к мужу. — Он направился было к двери, но развернулся: — И имей в виду: в лице Сесиль ты наживешь врага. Это теперь ее комната. Но бедняжке придется размещаться вместе с сестрами.
Амели поджала губы:
— А это ничего. Переживет.
Кажется, аргументы у отца закончились. Он вышел и прикрыл за собой дверь.
Амели поплотнее укуталась в шаль и не сдержала улыбку. Победить в битве — еще не значит выиграть войну. Но она отвоевала немного времени. А там… только Создатель знает, как оно будет дальше.
Глава 49
Самым страшным было выйти к обеду. По-обыкновению обедали в доме поздно, не раньше пяти часов. Весь день Амели просидела в комнате, глазея в окно. Раздетая, в сорочке, с неизменной шалью на плечах. Все еще смотрела украдкой. Придвинула стул, залезла с ногами и наблюдала в щель, сложив локти на широкий подоконник с продольной трещиной. Все же непривычно было видеть за окном людей. Слышать уличный шум. Так шумит жизнь. Самая обычная, самая настоящая. Там, в замке своего мужа, она слышала из окна лишь птичьи пересвисты, завывание ветра и плеск фонтанов. Там не было голосов, смеха, ругани, скрипа повозок. Не проходили, звеня своими колокольчиками, свиньи, которых хозяева поутру попросту выпускали на улицы пастись. Раньше они раздражали. Особенно если находили что-то под самым окном и принимались копошиться, оглашая улицу хрюканьем. Однажды Амели не сдержалась, подпалила на свече старую тряпку и швырнула вниз. Животные побежали по улице, истошно визжа, а в воздухе пахло паленой шерстью.
Самым отвратительным было, обернувшись, обнаружить за своей спиной сундук. Орикад… Способность демона появляться в любой момент просто выводила из себя. Амели чувствовала себя уязвимой. За уличным шумом она не расслышала отвратительный шлепок, с которым демон обычно появлялся. Но она вынуждена была признать, что это оказалось вовремя. Гардероб в комнате был забит новыми туалетами Сесиль. А два оставшихся скромных платья самой Амели, которые составляли почти весь ее гардероб до замужества, наверняка давным-давно продали старьевщику. И одолжить платье Сесиль попросту бы не вышло — та была гораздо меньше ростом и совсем худая, как тростинка. Корсаж бы не сошелся, а из-под короткой юбки наверняка виднелись бы чулки. Это неприлично.
Амели подняла крышку сундука и принялась раскладывать вещи на кровати. Туалет за туалетом. Некоторые платья она даже ни разу не надевала. Под аккуратно сложенным бельем обнаружилась шкатулка с драгоценностями. Амели перебирала камни, заворожено наблюдая, как они искрят при малейшем попадании света. Сейчас все это вызывало совсем другие ощущения, совсем не те, что в замке. Сейчас просыпалось какое-то тщеславие. Амели все же понимала, почему — там, в замке, некому было все это показывать. Горбуну и Орикаду было все равно. Тетке Соремонде — как ни сделай, все хорошо, она все одобряла и хвалила. А мужу… она и сама не знала. Прежде она так боялась своего мужа, что все это попросту не имело никакого значения. Не было естественного женского кокетства, желания понравиться. Едва Амели отворачивалась от зеркала, исчезала вся мимолетная радость. Каждый раз в присутствии Феррандо она ощущала себя разряженной куклой. Не женщиной. Не женой. Не красивой, не желанной, а… одной из его статуй. С такой же пустотой внутри и уродливым железным каркасом.
