Боже…
Перестаю чувствовать вкус еды. Остатки обеда доедаю с таким лицом, что Ройх даже всерьез спрашивает, не пересолено ли.
– Не пересолено, – выдыхаю, выхлебывая залпом компот, – спасибо, Юлий Владимирович. Вы меня спасли. Можно мне идти?
Те три секунды, когда он окидывает меня изучающим взглядом, кажутся бесконечно долгими. Жгучими. До судорог мучительными.
Хочу уйти. Не хочу ни секунды больше смотреть и понимать, что медсестричка сидит к нему слишком близко. И там, под столиком наверняка еще и коленкой его ноги касается.
– Иди, Иванова, – наконец кивает он, – завтра жду твой курсовой проект. Иначе на допуск к экзамену не рассчитывай.
Меня настолько жгет нетерпением, что я даже не возмущаюсь этим адским срокам. Курсач для Аньки я ведь три дня и три ночи считала. А для себя с нуля придется делать.
Идти, я могу идти! Наконец-то!
У меня нет ответа на вопрос, зачем оказавшись на свободе, вылетев из кафе, я останавливаюсь. Минут десять стою, промаргиваясь и собираюсь с силами. А потом – сама заглядываю в окно кафе. Осторожно. Чтобы меня не заметили.
Вижу Ройха, вижу раскрасневшуюся Лару, к уху которой он склоняется… Что-то шепчет. Вижу, как она губу кусает…
Точно даст. Почти уверена, что даст в туалете этого же кафе. И пожалуй, я не хочу дожидаться, пока это произойдет.
Ну, Юлий Владимирович…
Говорила же, что кобель озабоченный!
5. Наваждения двоих
– Профессор? – снова замираю в дверях привата. Снова чувствую сакральный ужас от того, что вижу.
– А, Иванова, – Ройх неохотно приподнимает лицо из декольте сидящей на его коленях медсестры, – не стой столбом. Давай сюда зачетку.
Он – в темном жилете. Рукава белой рубашки закатаны. Такой он всегда приходит к нам на экзамены. Халатик медсестрички – явно ей мал. И короток. И разрезов на нем слишком много!
– Я забыла, – мямлю, а сама думаю – блин, когда эта Лара успела сиськи нарастить? Я помню, что у неё была максимум двоечка, и та с натяжкой, а сейчас – из расстегнутого чуть не до пупа халата вываливается роскошный четвертый размер.
– Господи, Иванова, на экзамен без зачетки? Где твои мозги вообще? – Ройх закатывает глаза.
– Вы не примете? – чувствую, как душу парализует лютый ужас. Мысль о том, что я могу не сдать ему экзамен – ужасна.
Стипендия! Я потеряю стипендию!
– Что с тобой делать, Иванова? – Ройх даже не смотрит на меня, вовсю тискает демонически хохочущую Лару. – Ну давай, отвечай билет.
Он кивает влево, и, повернувшись, я вижу там пилон. И сразу начинает ныть запястье. Кажется, я его потянула где-то…
– Ну же, Иванова, не тяни время, не готова – иди с моста прыгай.
С моста я не хочу. С моста мне нельзя. Мне еще двадцать тысяч для маминого лечения где-то достать надо!
Иду к пилону. Чем ближе к нему, тем хуже себя чувствую. Уже не только рука болит, но и нога, и в груди колет.
Касаюсь шеста пальцами, понимаю, что он весь смазан маслом. Не возьмешься!
– Профессор, – оборачиваюсь к Ройху, – тут масло, я не могу…
– Боже, когда у тебя закончатся оправдания, Иванова? – он закатывает глаза и шлепает медсестричку по накачанной заднице. – Лара, покажи ей, как у меня получают “отлично”.
Ту дважды просить не надо. Она вскакивает и отталкивает меня от пилона. Я падаю, ударяюсь спиной. Боль какая-то странная, приглушенная, но мне не до неё. Мой взгляд просто отказывается отрываться от того, как стискиваются на пилоне ноги сексапильной Лары. Как сладко и призывно улыбается она Ройху, медленно обнажая свое совершенное тело. Как он пожирает её глазами.
– Вот. Вот это отличница. Сразу видно, что готовилась, – хрипло тянет он и хлопает в ладоши, – браво, Ларочка, браво. Давай зачетку.
Ларочка умудряется вытянуть зачетку откуда-то из декольте. Где она там её прятала – тайна покрытая мраком.
Ройх что-то пишет в зачетке, а я чувствую, что уже лечу с моста. Оказывается – это так быстро.
Последнее, что вижу, как Ройх отбрасывает зачетку Лары, и она с восторженным визгом прыгает к нему на шею. И он начинает сдирать с неё последние тонкие ниточки, оставшиеся от её и до стриптиза – весьма скудного наряда.
– Катюха…– кажется, это шепчет ветер. Бездна тьмы, в которую я падаю.
– Катюха!
Вскакиваю на постели и испуганно ору, заметив над головой странное белое пятно.
– Ты дура, что ли? – Оксанка, моя соседка по общажной комнате, смотрит на меня как на ненормальную. – Чего орешь, психическая?
– А ты чего посреди ночи будишь? – ругаюсь, пытаясь продышаться.
– Какая ночь, мать? – Оксанка крутит пальцем у виска. – Долбанулась, что ли? Полвосьмого уже.
– Полвосьмого? Как? – если бы на моей заднице росли волосы – сейчас они встали бы дыбом.
– Так. Я в душ ходила, у тебя будильник орал. Пришла – ты спишь. Мечешься. Стонешь. Будильник нахер послала, видимо, – бурчит Оксанка. – Ладно, в следующий раз не буду тебя будить. Хочешь к Ройху опоздать – твое право. Я думала, ты еще пожить хочешь.
– Прости, – хватаюсь за телефон, чтобы убедиться в её правоте, – спасибо, что разбудила. Я в полшестого сегодня легла, – глаза просто слипались. – Совсем нихрена не соображаю. Да еще дрянь какая-то снилась.
– Да я заметила, – Оксанка фыркает, – стонала все “Нет, нет, не надо”.
Ой, бля… Хорошо, что она еще контекста сна не знает.
А я, конечно, хороша! Не надо, бля!
Да если Ройх с меня на эту шалавистую медсестру переключится – я ж только перекрещусь от радости. Да что там, перекрещусь. Постриг приму. Из чистого восторга божественным провидением!
По комнате летаю так, будто меня в жопу ужалили. Скидываю Аньке курсач, дитя моих ночных страданий, со слезной мольбой: “Родная, распечатай”. Она еще, наверное, не выехала из дому. Она недалеко от универа вместе с Илюхой живет. И уж принтер у них есть. У меня – только папин ноут и остался. И то потому, что буквально за неделю до того, как к нам пришли Вовкины кредиторы с его распиской, я этот ноут дала чуваку из общаги. На время давала, у него сгорел, а курсач нужно было срочно писать.
Кто знал, что именно этот ноут станет для меня позже чуть ли не основным моим артефактом. Самой ценной вещью. Потому что те бандиты, что пришли нас выдворять – только по сумке шмотья и разрешили взять. Еще и проверяли, нет ли в наших с мамой сумках чего ценного.
Зубы чищу так старательно, будто вместе с эмалью надеюсь вычистить и мысли. В них полно послевкусия сна и какой-то лютой бредятины. Не удивительно для человека, проспавшего два часа, но быть мной сейчас – неприятненько.
