А прихожу я…
Нет. Не к мертвой. Неподвижной. Лишенной жизни. Похожей на восковую куклу женщине, опутанной капельницами и шлангами. Все ради того, чтобы она не умерла. Но даже шаг в её палату – это чудовищно больно, потому что приходится примиряться с мыслью, что вот это – все что мне осталось.
– Привет, мам, – произношу тихо, замирая у дверей. Глаза дерет невыносимо, но я все еще держусь. Надо быть сильной. Не буду сильной – быстро сдохну.
Её руки лежат неподвижно на одеяле. Я даже лица её толком не вижу – оно под кислородной маской. И всюду шланги, шланги… Глаза бы мои на них не смотрели.
– Мы с тобой давно не читали. В прошлый раз на шестой главе закончили, да?
Гораздо проще так. Сесть на край кровати, отвернуться от проклятых шлангов и капельниц, не смотреть на темные корни отросших маминых волос. Открыть книгу. И начать читать вслух…
Раньше она мне читала. До взрослого возраста. Это так смешно было. Я, великовозрастная кобыла, вернувшаяся с лекций, валялась на диване в маминой комнате и слушала её спокойный голос. У меня так не получается. Не хватает надолго дыхания. Но я все равно читаю. Десять минут, двадцать, сорок, пока не повернется за спиной дверная ручка и не появится в палате Борис Анатольевич.
Он всегда приходит. Знает, что иначе я и два часа тут просидеть могу. Знает, что для того, чтобы встать, мне придется подать руку. Знает, что потом за дверью палаты я упрусь лбом в стену и буду долго у неё стоять. А слезы из моих глаз будут хлестать беззвучно. А он простоит со мной рядом сколько понадобится, и когда я найду в себе силы к нему повернуться – подаст пачку бумажных платков.
– Все у вас будет хорошо, Катерина, – обещает мне он, – мы сделаем все возможное.
О, что-то новенькое.
Ничего не говорю – нету никаких сил. Просто улыбаюсь кисло и шагаю в сторону выхода. Только у гардероба и останавливаюсь. Куртку забрать, да на рожу свою опухшую полюбоваться. Долго смотрю в зеркало и пытаюсь понять, что не так. Потом доходит.
Я ушла от Ройха в его футболке.
Не знаю, как так вышло. То ли он, швыряя в меня комком моей одежды, принес мне не все, то ли я, одеваясь торопливо, что-то так и оставила в его прихожей. Но факт остается фактом. Темно-синяя футболка Ройха по-прежнему на мне.
И от этого почему-то становится совершенно невыносимо.
16. Война – не мир
– Иванова, королевы не опаздывают, королевы задерживаются?
Смотрю в холодные глаза Ройха и еле дышу, до того горло мое сводит ненавистью.
У меня мама сегодня будет лежать на операционном столе и какой-то хирург влезет ей в голову, чтобы прочистить сосуды мозга от застоявшейся крови, а после – вырезать кисту в височной доле.
Но это знаю только я. Всему остальному миру дела до этого нет. А ему – ему и вообще на все плевать. Я, похоже, все. Исчерпала ценность в его глазах. По крайней мере, за эту неделю наши с ним стычки ограничивались только пикировками. Не было вульгарных СМС, никто нигде меня не караулил.
Вот и сейчас, он ничего не говорит, ни единый мускул в холодном лице не дергается. Просто указывает мне подбородком на нашу с Анькой партой.
– Сядьте уже, Иванова. Хоть к середине пары с этим справитесь?
Ненавижу его.
Ненавижу.
Смотрю на руки эти его жилистые, крепкие, что исчеркивают формулами доску, на спину широкую, на которой так здорово сидит рубашка и…
Господи, как же мне прямо сейчас не сдохнуть?
Шкуру бы с него сняла.
Потому что задолбал мне сниться.
Целую ночь. Напролет. От вечера и до утра. Мокрые сны, в которых я снова и снова оказываюсь в постели с ненавистным мужчиной, чередуются со снами, в которых я раз за разом оказываюсь им отвергнута. В последних снах у него на коленях вечно сидят то шалавистая медсестра, то курица с супчиками, то почему-то вдруг – Анька, отрастившая воистину бесконечные ноги.
– Кать, ты чего, – Анька толкает меня локтем, и, сморгнув, я вдруг понимаю, что на щеках моих внезапно красуются влажные росчерки. И на дождь тут не спишешь. Я смотрела в спину Ройха и ревела. Беззвучно, молча, но Анька это видела.
Трындец!
– Ничего-ничего, – качаю головой, быстро и украдкой уничтожая следы случившейся со мной крамолы, – с настроением что-то. Эти дни, наверное, на носу.
Анька смотрит на меня недоверчиво. Я буквально силой заставляю себя уткнуться в тетрадку с лекциями. Так, пожалуй, лучше. Лучше на него даже не смотреть. Хотя какая разница. Будто ему не плевать.
В какой-то момент какой-то блик мажет мне по глазам, и я вздрагиваю. Вздрагиваю и понимаю, что именно отбросило тот блик. Золотой ободок на безымянном пальце Ройха. Обручальное кольцо.
Ну, класс.
Идеально же – поразвлекался со студенточкой, можно жениться на приличной курочке с супчиками. И так тошно становится – невозможно терпеть.
Сегодня же его футболку на клочья распущу и в первую попавшуюся урну вышвырну!
Звонок к окончанию пары становится вожделенным освобождением. Временным, увы. Всего на десять минут я могу выйти из аудитории и подышать воздухом. А потом опять к Ройху, на вторую пару.
– Катерина, – ровный голос Ройха догоняет меня у самой двери. Приходится остановиться и стиснув зубы повернуться к нему лицом.
Он на меня не мигая смотрит. Но уже ни тени нет той тьмы, в которой я тонула ночью воскресенья. В глазах только скепсис и упрек.
– Вас не было с начала недели, – замечает он. И ручкой бесяче по столу постукивает.
– И что с того? – я неприязненно кривлю губы.
Ну, не говорить же ему, что во вторник я сдавала для мамы кровь, потому что у Бориса Анатольевича были опасения, что их запаса может не хватить, а в среду – в лежку лежала, пытаясь оклематься от кроводачи.
Ройх смотрит на меня так неприятно, что у меня снова внутри начинает клубиться боль. Так смотрят на что-то бесконечно разочаровывающее. И его взгляды такого характера причиняют мне особенно много неприятных ощущений.
Да, я дура. Это я в курсе!
– Через неделю начнется зачетная сессия, – проговаривает он тоном уставшего человека, – я так понимаю, вы её сдать не намереваетесь?
– Вообще-то намереваюсь, – смотрю на него с вызовом, – всегда сдавала и нынче сдам.
– Ваш настрой, конечно, вселяет надежду, но посещаемость убивает на корню, – Ройх снова поднимает на меня глаза, – сдается мне, вы слишком много личного привносите в процесс обучения.
Я смотрю на него, воздух тяжелым комком застрял в моей груди.
– Слишком много личного? – повторяю осатанело. – Это так теперь называется.
