Это, видимо, случается рано или поздно с каждым киллером. Ты
выполняешь свою работу, добросовестно отрабатываешь «заказы», а потом в один
день наступаешь кому-нибудь на любимую мозоль, убирая очень неспокойного
«клиента». И с этого дня ты конченный человек. Тебя просто обязаны вывести из
игры, если не свои, то «заказчики». И тогда тебя начинают искать и свои, и
чужие. И у тебя нет ни одного шанса остаться живым. Свои шансы я считать умею. Мне
нужно залечь на дно и не шевелиться хотя бы года два. Деньги есть, нора есть,
что еще нужно? Да не могу я на одном месте долго сидеть, характер не тот. А
другого выхода у меня, похоже, нет.
И теперь часами сижу перед телевизором, смотрю все подряд.
Пробовал читать книгу, не получается, не интересно. Особенно глупые детективы
не люблю. Там убийцы — обязательно такие чудовища без жалости и сомнений.
Стреляют всех подряд, чтобы замести следы. Чуть что, хватаются за пистолет. А
по логике я тогда в Филадельфии и Леонида убить должен был. Ведь он меня в лицо
хорошо запомнил и про руку мою отсутствующую знал. Но это такая глупость.
Никогда не делал бесполезных вещей. Никогда не убивал ради убийства. Это не для
меня. Крови я не люблю, хотя много ее видел. Одного из своих «клиентов» я
задушил проводом. Намотал его на свой левый протез и правой набросил ему на
горло. А потом долго держал, пока он трепыхался. Но это, конечно, глупо было. С
моей одной правой в ближний бой вступать нельзя, очень опасно, может подвести меня
в нужный момент мой протез. А вот с расстояния в сто метров мне равных не было.
Здесь уже я действовал как настоящий профессионал, достаточно было положить
винтовку или ружье на мой левый протез и поймать цель. Сижу на даче и все время
думаю об организации Ковача. Ведь кто-то должен ее возглавить после смерти
руководителя. В его охране на том складе было два-три человека, а где все
остальные? Неужели все распалось. А если не распалось, то может стоит выйти на
них. Хотя риск, конечно, огромный. Если следили за Ковачем, то вполне могут
теперь установить наблюдение за его преемником. Может, они ждут, когда я
наконец появлюсь в Москве. Потрачу все свои деньги и снова приеду за очередным
«заказом». Тогда пусть ждут. Но вся организация исчезнуть не могла. Там, по
моим подсчетам, несколько сотен людей. Просто Ковач знал, кому можно доверять
исполнение сложных заказов.
Он ведь еще тогда предчувствовал, что этот «заказ» ему боком
выйдет. Как он говорил мне, на него сильно давили. Правда, он не сказал, кто
давил, но я все понял. Такая структура, как у Ковача, должна пользоваться
своими каналами в государственных структурах. И иметь свое прикрытие в
правоохранительных органах. На очень высоком уровне. Мы ведь всякой шушерой не
занимаемся. Мы отстреливаем только крупную дичь, как настоящие охотники. И
именно эти каналы, эти люди, составляющие прикрытие, давили на Ковача, требуя
обязательного приема и исполнения «заказа». Можно догадаться, кому и зачем это
было нужно. Так я и сидел на своей даче около двух недель. И уже совсем было
успокоился. Старик мой, охранявший дачу в мое отсутствие, оказался очень нужным
помощником. Ни о чем не спрашивая, он взялся снабжать меня едой за мои деньги,
конечно. Он меня и подкармливал все эти дни. Что особенно важно, старичок был
не из любопытных, а я страсть как не люблю разговорчивых. В нашем деле болтуны,
как заряженная винтовка. Одно неосторожное слово, и винтовка выстрелит. Я даже
поправляться стал. А потом раздался тот самый звонок…
XVII
Телефон на его даче был скорее декоративным атрибутом, чем
необходимой вещью. Он сам никогда не звонил, и ему никто не звонил. За
исключением одного человека в Ленинграде, который знал его домашний телефон.
Это был безногий ветеран Афганистана, его бывший однополчанин, которому он
много и часто помогал. Инвалид служил своеобразным почтовым ящиком между семьей
и самим киллером. Он пересылал деньги, отдавал игрушки, белье, еду, необходимую
для ребенка. Получая сто долларов в месяц, он скорее умер бы, чем дал телефон
кому-нибудь на свете. На эти сто долларов он содержал семью и был очень
благодарен своему другу за такое своеобразное проявление помощи. В этот день
позвонил именно он. — Здравствуй, — сказал друг. Они уже давно
обходились без имен.
— Говори, — он почувствовал всей кожей, что
случилось ужасное.
— У нас беда… — замялся друг, не решаясь сказать
всю правду.
— Я слушав, — у него даже не дрожал голос. —
Они взяли твоего сына, — единым духом быстро выговорил друг, — я
узнал об этом только что.
Новость была страшная, паралюующая, почти оглушающая. Сын
был единственным человеком в мире, связывающим его с миром людей. Он жил ради
сына в работал ради него, представляя, как однажды встретится с ним, уже
повзрослевшим.
Каждый раз, возвращаясь в Ленинград, он мог часами сидеть во
дворе, не узнаваемый никем, чтобы посмотреть на своего сына. И каждый раз он
удивлялся, как быстро растет мальчик. Однажды мяч, с которым тот игрался,
выкатился прямо к его ногам. Он даже не сумел наклониться за ним, замерев в
каком-то непонятном испуге.
Мальчик, подбежавший к нему, внимательно посмотрел на этого
однорукого инвалида. Видимо, что-то дрогнуло в его глазах, если ребенок
испугался. Схватив мяч, он быстро убежал, а отец еще долго сидел на скамейке,
пытаясь осмыслить происходящее.
И теперь кто-то забрал его сына, его единственную радость в
мире, его последнюю надежду. Все это он успел прочувствовать за какие-то
страшные доли секунды. Но другая часть его внутренней сути, его холодный разум
принялся анализировать ситуацию почти так же быстро, едва получив информацию.
На сентиментальности разум не был расположен. — Откуда ты узнал?
— Соседка сказала, что мальчик пропал. Я позвонил к вам
домой. Его мать кричала, что ты во всем виноват я тебя хотят видеть, —
поэтому они увезли мальчика. Больше она мне ничего не сказала. А я ничего не
спрашивал. — Откуда ты говоришь?
— Из телефона-автомата. Рядом мальчишки помогли мне
набрать твой телефон, опустили монету и дали трубку мне… — Уходи
немедленно, — закричал он, — тебя сейчас вычислят. Бросъ трубку,
сотри отнечатки пальцев и убирайся. Потом я тебе позвоню.
Он быстро положил трубку. Тяжело вздохнул, вытер лицо правой
ладонью. Затем со всего размаха опустил правую руку на стол. Жалобно звякнули
стаканы.
— Значит, не судьба, — подумал он, спускаясь вниз,
на первый этаж. В подвале у него были спрятаны пистолеты, гранаты и автомат. Он
забрал все. На этот раз оставлять что-либо здесь не было никакой необходимости.
Это будет его последнее дело. Он вышел во двор. Стояла удивительно мягкая
осень. Сверху, как-будто с самого неба, кружась, опускались желтые листья. Все
деревья вокруг стояли одетые в желто-зеленые платья. Шуршали листья под ногами.
В такой день хотелось смотреть на серо-голубое небо и гулять по саду, разгребая
листья ногами, слушая хруст под тяжестью собственных шагов.
Но все было решено. Он резко повернулся и зашагал к дому.
Переодевался, он долго, словно от тщательности его одежды зависела и судьба
ребенка. Он вспомнил своего мальчика и почувствовал, как начинает дрожать
правая рука. К его удивлению дрожал даже левый протез, словно ставший живым и
чувствительным, как его здоровая рука.
