Реджи сказала, что в последний раз, когда она видела Джоанну Траппер, та была в черном костюме, белой футболке и черных лодочках — униформа женщины-профессионала по всему миру, степень шика варьируется. У Луизы наряд такой же. Сёстры по костюму. Джоанна Траппер до сих пор в этом костюме, сказала Реджи. Почему она не переоделась? Что это за пожар случился у больной тети, из-за которого ты не натянешь что-нибудь поудобнее, в чем ехать? Джоанна Траппер пришла с работы, проводила Реджи, помахала ей от двери, пошла наверх, успела снять туфли и колготки — а дальше что?
Подозреваемый, с которым говорил Гриссом, внезапно себя взорвал.
Серия была из двух частей и ничем не кончилась, Стоукс так и похоронен живьем, и у него заканчивается воздух. Луиза налила себе еще бокал вина цвета запекшейся крови.
Она проснулась пару часов спустя, когда вернулись театралы. Они шумно ввалились в гостиную, и Луиза снова закрыла глаза, притворилась, что спит.
— Уснула, — сказал Патрик, не понижая голоса.
Она слышала, как хрустальный бокал звякнул о пустую бутылку из-под бордо, когда Патрик поднял их с ковра. Может, он ее поцелует, или накроет одеялом, или разбудит и погонит в постель? Но она услышала только, как закрылась дверь и как Бриджет тяжко затопотала по лестнице.
Конечно, правильный ответ: «И я тебя люблю», и она была на волоске, она чудом не сказала этого Джексону.
Опасность из могилы
А потом ничего. Время кануло в ужасную черную бездну мозга, куда Джоанна никогда больше не хотела спускаться. Надо думать, это потерянное время вполне заполнили десятки, если не сотни людей, выполнявших свою работу, — людей, которые просили описать случившееся, показывали фотографии, что-то зарисовывали. Вопрос за вопросом, осторожно и упорно они тыкали в открытую рану.
Первое, что она помнила потом, — как однажды утром проснулась одна в чужой постели, в чужой комнате, свято веря, что все остальные люди в мире мертвы. Сквозь занавески сочился необычный свет, яркий и чуждый, а вскоре в спальню зашла Мартина, раздвинула занавески и сказала:
— Привет, милая, похоже, снег выпал. Красиво, правда?
И тогда Джоанна поняла, что все живы, кроме тех, кого она больше всех любила. И настала зима. Суровой зимою под ветром студеным.
— Спускайся, позавтракай со мной? — сказала Мартина, ободряюще улыбаясь. — Хочешь овсянки? Или яичницу? Ты же любишь яичницу, милая.
И Джоанна послушно выбралась из кровати — ладно, пускай начнется остаток ее жизни.
Мартина выросла в Саррее, но мать ее была шведкой из крошечного городка у финской границы, и в крови Мартины обитало северное угрюмство. Она с ним боролась как могла, но если у матери Джоанны перевернутая улыбка говорила, что мать счастлива, то бодрая улыбка Мартины, уголками губ вверх, нередко означала обратное. Поэтесса Мартина. (Сука-пизда-шлюха-поэтесса). Мартина — прямые светлые волосы, широкое лицо, бремя раскаяния. Мартина, мечтавшая о собственном ребенке и по настоянию великого Говарда Мейсона сделавшая два аборта. «Моя скандинавская муза», — называл он ее, но доброты в этом не было ни грана.
От Мартины теперь ничего не осталось. Единственный сборник стихов, вышедший в «Фабере», «Кровавая жертва», давно забыт (Призраки за столом, бледные лица освещают трапезу нашу. / Нас не погасят, молвят они. Никогда не погасят.) Лишь спустя многие годы Джоанна поняла, что стихи эти были о ее погибшей семье. Много лет она хранила потрепанный томик, а потом он исчез — с вещами так бывает. По воде писаны. Мартина выпила две бутылки — бутылочку снотворного и бутыль бренди. Мою бутыль спасенья. Сэр Уолтер Рэли, да? «Пылкий паломник».
[118]
Безмолвья раковину дай мне, и что-то что-то там еще. Мартина подарила ей свои стихи, но в итоге стихи изменили им всем. Спой, спой — что будет вам мило? Нитку из пудинга кошка стащила.
Того человека поймали — после убийств не прошло и месяца. Молодой, двадцати еще не было, его звали Эндрю Декер, ученик чертежника. Мартина называла его «плохой человек», и когда у Джоанны бывали истерические припадки, Мартина обнимала ее и шептала ей в волосы: «Плохого человека заперли навсегда, милая». Не навсегда, как теперь выясняется, только на тридцать лет.
Весной Декер в суде признал себя виновным.
— По крайней мере, ей не придется идти на суд, — сказал отец Мартине.
Джоанна для отца всегда была «она» — это он не по злобе, просто ему как будто не удавалось произнести имя. Из троих детей ее он любил меньше всех; теперь она была одна — а любимой все равно не стала.
Декера присудили к пожизненному, и он должен был отсидеть срок целиком. Сочли, что он вменяемый, — можно подумать, ни капли безумия нет в том, чтобы без малейшей причины зарезать троих незнакомых людей. Ни капли душевной болезни — в том, чтобы хладнокровно уничтожить мать и двоих детей. Когда на суде его спросили, почему он это сделал, он пожал плечами и ответил, мол, не знает, «что на него нашло». Этот краткий и неудовлетворительный финал наблюдал отец Джоанны — он был на суде.
Сейчас, вспоминая, Джоанна понимала, что ее не избавили от суда — ее обманом его лишили. Даже сейчас она воображала, как стоит на свидетельском месте в самом красивом своем красном бархатном платье, с круглым воротничком из белых кружев (платье досталось по наследству от Джессики), театрально указует на Эндрю Декера и пронзительным невинным детским голоском возвещает: «Это он! Тот самый человек!»
А теперь его выпустили. Вышел, на свободе. «Я должна вам сообщить, что Эндрю Декера выпустили из тюрьмы», — сказала Луиза Монро.
Эндрю Декеру пятьдесят, и он на свободе. Джозефу было бы тридцать один, Джессике — тридцать восемь, их матери — шестьдесят четыре. Когда мне будет шестьдесят четыре.
[119]
Никогда. Nevermore, nevermore.
[120]
Иногда ей казалось, что она шпионка, спящий агент, засланный в другую страну и позабытый. Сама себя позабыла. В груди больно — резь, острая и сильная. Сердце колотится. Тук-тук-тук. Словно стукнул тихо кто-то у порога моего…
