Было больно смотреть ему в лицо, в безразличные глаза. Андрей полностью смирился с судьбой. Эти единственные слова он произнес тихо, но внятно. Лицо разгладилось, асимметрию выдавал только немного кривой рот.
Я его не узнавала. Чувствую что-то родное, инстинкты говорят: свой… А лицо чужое. Незнакомое. Я видела его глазами тех, кто был в зале суда. Опасное животное в клетке, непонятное и жестокое.
Когда ему огласили приговор, я заплакала.
Мама вошла в комнату и я быстро выключила телевизор. Не хочу объяснять, почему плачу из-за чудовища. Я не говорила маме, что между нами случилось. Андрей представал в таком свете, что она пришла бы в ужас, с кем ее «хорошая девочка» была в постели. Наш роман лег на сердце невыносимо тяжкой и горькой ношей. Но я об этом не жалела. Чувства к таким людям, как Эмиль или Андрей так и ощущаются. Таких мужчин любить невыносимо больно. Невыносимо трудно.
Мама и от Эмиля не была в восторге. С трудом оправилась от новости, что он инсценировал смерть. Тоже смотрела новости, где постоянно звучала моя фамилия. С каким неодобрением она смотрела! Я старалась не встречаться с ней глазами и не смотреть новости вместе.
Да, мама, мой муж — настоящая тварь. Но я эту тварь люблю.
Она слышала, что Эмиль был связан с криминалом, но раньше мне удавалось обходить острые углы. Иметь зятя-бизнесмена, нечистого на руку — а кто кристально честен в большом бизнесе? — лучше, чем зятя-криминального авторитета, которого взяли за жабры. Из-за его деятельности похитили их с ребенком, мама это понимала.
Мы даже поругались однажды.
— Ты говорила, что он бизнесмен, — она вошла в кухню, где я медитативно варила кофе в турке. Наверное, она смотрела новости, я слышала, как в комнате бубнит телевизор. — А он кто оказался? Как ты теперь жить будешь? Ты подумала? А если он сядет надолго, что тогда?
Я стояла над туркой и смотрела, как по кофе идет пенка.
— Послушай совета, дочка… — мама наклонилась, словно хотела сказать секрет. — Если дадут пятнадцать-двадцать… разведись, пока он в тюрьме. Мы с отцом тебя поддержим.
Со щеки сорвалась слеза и упала в кофе.
— Не лезь не в свое дело, — отрезала я.
Но она озвучила мои страхи. Мама поджала губы и ушла, а я тихо давилась слезами на кухне, где еще витали остатки нашей с мамой злости и недопонимания.
Уже осень в разгаре… Бессонов сел, полным делом шло разбирательство, но что станет с Эмилем я не знала… Алексей Юрьевич не давал обещаний. Питерцов на вопрос о судьбе Эмиля отвечал уклончиво. Эмиля не было дома полтора месяца. Он пошел на поправку, но отказался со мной говорить, пока активно сотрудничает со следствием. Ему не до этого. Он продолжал драться за наше благополучие на другом поле.
Я очень ждала, что скажут об убийствах в «Фантоме». От этого все зависело. Антон исчез — с тех пор, как мы разошлись, о нем ничего не слышали. Если они найдут улики, докажут, что убийства были спланированы — его от тюрьмы не спасет даже сделка. Так я поняла из осторожных объяснений юриста. Я надеялась на него, надеялась, что выкрутится. Эмиль невероятно скользкий. Тогда в подвале он вынес многочасовые пытки и не раскололся. Сумел договориться за себя, и за меня.
Стресс за несколько месяцев измотал меня. Я начала пить успокоительные — уже не справлялась по-другому, а ночами подолгу не могла уснуть. Я боялась выходить из дома: боялась осуждения, ненужного внимания к себе зевак и журналистов. Одно издание оборвало мне телефон, пытаясь взять интервью. Но постепенно имя Эмиля исчезало из газет, в новостях стали меньше о нас говорить. Я же чернела и чахла от неизвестности. Состояние постоянной хандры стало привычным, я жила в нем, как годами люди живут в депрессии и так с ней сродняются, что перестают замечать.
Алексей Юрьевич позвонил обычным утром в пятницу, когда я разбирала овощи с рынка, купленные мамой. Морковь, свекла, капуста — она что, борщ собралась варить? Видел бы это Эмиль… Ко всему прочему она притащила огромную красивую тыкву. Что с ней делать?
— Алло, — буркнула я.
— Дина Сергеевна, доброе утро, — голос струился плавно, так умеют говорить только дорогие адвокаты. — Я звоню по поручению господина Каца…
Я оставила в покое тыкву, которую протирала от пыли.
— Что… В чем дело… — язык начал заплетаться.
— Он просил узнать, хотите ли вы встретиться.
— Конечно! Он еще спрашивает… Я его столько времени не видела! Вы сумели договориться о свидании?
— Нет, Дина Сергеевна… После обеда его освобождают. Он просил его не встречать. Я передам, что вы ждете.
После звонка я села на стул, пытаясь прийти в себя. Задавила вспыхнувшую радость, потому что непонятно, с чего он через адвоката спрашивал о встрече, да и впереди немало испытаний. А затем полезла в холодильник, вспоминая, что он любит… Запечь мясо. Или заказать? Я суетилась, считая время до обеда. А примерно с часа дня сердце уходило в пятки всякий раз, как мерещился шорох ключа в замке… Но в жизни все иначе, чем в грезах.
У Эмиля не было ключей, он позвонил. Я поспешила к двери, на ходу вытирая руки. Отперла, задыхаясь от волнения, и широко распахнула дверь.
Он был какой-то другой. Я от него отвыкла за время разлуки, но Эмиль словно… Стал спокойнее. Нечего бояться, некуда торопиться, некуда бежать. Он улыбнулся своей фирменной улыбкой, от которой я давно отвыкла: капелька презрения, море обаяния и уверенность в себе. Улыбка из прежних времен.
— Привет, — сказал он.
Глава 47
Я лодочкой накрыла рот и расплакалась. Горько-горько. В фойе выбежала мама фойе, ахнула и скрылась в детской, оставив нас наедине.
Эмиль вошел в дом, улыбаясь, а я почему-то пятилась. Сама хотела на шею ему прыгнуть, а отступала: мне нужна была отсрочка, чтобы справиться с эмоциями.
Перед тем, как прийти, Эмиль привел себя в порядок.
Обновил стрижку, побрился. На нем были черные брюки, простая белая сорочка без привычных аксессуаров. В опущенной руке он держал цветок. Я заметила его, когда Эмиль поднял до уровня груди, предлагая бордовую бархатную розу.
Спиной я уткнулась в стену и зажмурилась, чувствуя, как крупным горохом катятся по щекам слезы. Задыхалась, чтобы не рыдать в голос и не пугать ребенка, а сказать ничего не могла. Пальцы, закрывающие рот, задрожали от истерики.
— Тише, тише, маленькая, — роза упала на пол, он подхватил меня на руки. Поцелуи, поцелуи на лице — по щекам, прямо по пальцам, пока я не убрала руку, закрывающую рот.
Хаотичные поцелуи превратились в один осмысленный. Голова безвольно запрокинулась, Эмиль подхватил меня под затылок, чтобы не разрывать глубокий до беспамятства поцелуй. Он нес меня в спальню. Положил на кровать и навис сверху, пальцы лихорадочно развязывали пояс халата.
— Эмиль, — разволновалась я. — Мы не одни дома…
