– Мое имя? – кивком я попросила плеснуть еще корвалолчику, – он мне за пять лет ни разу не сказал «привет», – откинулась я на спинку стула, воображая себя на приеме психолога.
– И тем ни менее, в сводке записано так. Ваше имя, рядом приписка «в экстренном случае, найти Еву». Ваше ФИО и номер телефона. Вас мы нашли, а его нет. Не знаете, где он может быть?
– Ну, – перекинула я ногу на ногу, удобно устраивая подборок поверх собранных кулаком пальцев, – он был много где. Объездил весь мир со своей девушкой. Сколько стран в мире? Сто девяносто пять? Кажется, он был в половине, поэтому никогда не приходил на встречу выпускников, – вздохнула я.
– Он осел на Ближнем востоке. И пропал.
– А в чем его обвиняют? – выпучила и без того выпученные глаза, – что он сделал? Убил кого-то?.. Или кто-то убил его! Кошмар! – вскрикнула я, борясь с желанием подтянуть ноги на сидушку стула.
– Хватит, никого он не убил! И его тоже. Он проходит, как подозреваемый. Большего сказать не могу. Вот, – вытянул он мне свою визитку, – услышите его, увидите или вступите в контакт, позвоните.
– Он моего имени не знает, а вы… вступите в контакт. Я пять лет мечтала законтачить с ним, пристыковаться хоть каким-то боком… Он разбил мне сердце, офицер!
– Я сержант.
Глаза наливались слезами, а нижняя губа дрожала:
– Ну ладно вам убиваться. Зыков не стоит слез. Вот, – взял он меня за руку, которой я сжимала пустой сдавленный стаканчик, и накапал еще корвалола, – идите. У вас отпуск, отдыхайте и… будьте аккуратны. Если что, звоните.
– Спасибо, офицер сержант.
– Счастливого пути, и вазелин ваш со столика заберите, – щелкнул он красную печатью мне в паспорт, – без очереди пропустят.
Лину я застала развалившуюся на полу с овчаркой и спаниелем и щелкавшей на их фони селфи в обнимку со своими бадами.
– Оспади… Лина …
Собаки зарычали не меня, а таможенники напряглись.
– Корвалол! – продемонстрировала я стаканчик, пока Лина заталкивала кульки бадов под скотчем обратно в ручную кладь.
– Чего так долго? – нехотя поднялась она с пола. – А чем от тебя так вкусно пахнет?
– Нервами, корвалолом, адреналином и кортизолом. У меня вазелин нашли. Но потом вернули.
– Мне бады нельзя, а тебе вазелин можно! – зашептала она, – в мусульманскую страну.
– Он от отеков. Жара, буду много пить, утром проснусь с мешками, а вазелин нанесешь и нет ничего.
– Это стресс для лимфатической системы, – фыркнула Лина, – я вылечу тебя…
–… нет! – не могла я больше слышать о бадах, – есть еще кое-что, – зашнуровала я кроссовок, пройдя через трубу с поднятыми вверх руками, – меня спросили там, – дождалась пока просветят Лину, – про Зыкова!
– Про Марка? Это из-за него у тебя адреналин?
Лина рылась в телефоне, пролистывая фотографии в социальной сети, – смотри! Я фоткала его на вручении дипломов. Ты видела его потом?
– Ни разу. Они с Цветковой быстро уехали из страны.
Да уж… я и забыла, какой он был чертовски привлекательный. Хулиган и правозащитник в одном флаконе. Он носил дырявые джинсы и играл на флейте. Курил на переменах и покупал бездомным псам хот-доги у метро. Он знал язык жестов, потому что его мама была с особенностями слуха и именно на языке жестов защищал диплом. Ради этого пригласили независимого переводчика, но деканша пошлы бы на что угодно ради обожаемого всеми Марка.
О нём тогда в газетах написали, а теперь вот на полицейских листовках.
Марк рисовал граффити на поездах и рисовал все газеты к праздникам, а заодно и портреты девчонок, которые ему нравились. Ходили слухи, что у него был блокнот с рисунками девушек, с которыми он переспал. Как только это происходило, он вычеркивал девушку маркером. Потому и прозвище – Маркер. Ну и из-за имени – Марк.
На сцене его красный диплом вручала лично деканша. Марк был в порванных на все лады безразмерных джинсах, каждая штанина по метру шириной, в худи с толстыми шнурками и фирменным голубоглазым прищуром.
– Сержант сказал, что мое имя в его записной книжке. Что он в розыске.
– Твое имя? Он знает, как тебя зовут! – обрадовалась Лина, – наконец-то ты угодила его контакты!
– Ну, конечно… а он угодил в контакты международного поисковика преступников!
– И что делать? – прижала к себе Лина рюкзак бадов, – он испортит свадьбу, да?
– Лин, – уставилась я на подмигивающий с потолка полу-перегоревшую лампу, – слишком многое ее испортит…
– Ты опять гениришь цепи, Ев! А как же здесь и сейчас!
– Здесь и сейчас я узнала, что Марк, – обернулась я к окнам с плывущими по полосам воздушными лайнерами, – вляпался во что-то серьезное. Диана бросила его. Она все знала. Этот ее Рахат Лукум… я соберу на него материалы.
– Погуглишь что-ли?
– Пошли, посадку объявили.
Лина скинула мне альбомы с фото и пока сама похрапывала в соседнем кресле самолета, водрузив на лицо тряпичную жижу с алое и маску для сна с охлаждающим эффектом, я рассматривала старые университетские снимки.
Диана казалось юной, совсем девочкой. Лина с острыми пиками каре и я с кудряшками, что пыталась безнадежно вытягивать всю свою осознанную жизнь. Теперь весь отпуск я прохожу по пятизвездочному отелю с рогами торчащих невидимок и кудрявым пучком на макушке.
На одной из фотографий мы стояли на парковке машин. Слева шел Марк с зажатой в зубах сигаретой. Он затормозил, но все равно попал в кадр. Вспышка отразилась на его лице, подсвечивая изнутри глаза. Узкие, синие. Две бездонные Марианские впадины. Сколько раз я в них тонула. Сколько раз ненавидела его за то, что никогда не поздоровается, за его надменность и гордость, за то, что считает себя лучше прочих, за то, что таким и был.
Идеальный Датский принц с байком, с маркерами и флейтой, с собаками и хот-догами, с записной книжкой будущих-бывших подружек. Ну почему мы влюбляемся в придурков? Я тоже была такой – наивной и тонущей, не пытающейся всплыть, а гребущей обратно на дно, если наши с Марком взгляды изредка пересекались.
– Может, я до сих пор гребу на дно, – выключила я телефон, отворачиваясь к иллюминатору.
Если бы сейчас играла музыка, я бы, наверное, прослезилась. Я обернулась на пассажиров салона: дети, режущиеся в планшетки; заливающиеся дармовым вином менеджеры младшего офисного звена; истеричные младенцы и успокаивающие их еще более истеричные матери; влюбленные, смотрящие кино, поделив между собой пару наушников; замученные бортпроводницы, несущей очередной стакан томатного сока…
Иллюминаторы, сквозь которые никто не смотрел.
Никто не видел, как мы летим, пронзая ночь. Как серебрятся юбки облаков, в которые бесстыдно врезается наш борт, вздыбливая вихрями пары́. Сияет в звездной крошке ночь, горделиво хвастаясь подсвеченным камнем-луной на безымянном пальце. И мы – эволюционирующие остатки большого взрыва под кожей и костями, поднявшиеся к звездам.
