Теперь Деми вспомнила. По легендам и мифам, божественные законы гласят: любой, вкусивший пищи в царстве мертвых, обязан туда вернуться. Персефона, отведав шесть зерен, обрекла себя на шесть из двенадцати месяцев в году, которые она должна будет провести в царстве Аида, на троне рядом с ним.
И сейчас богиня царства мертвых, на заре времен похищенная из царства живых, стояла прямо перед Деми. Однако после встречи с горгоной, духом дельфийской сивиллы, жуткими эриниями во главе с Аллекто, гекантохейром и Цербером, она, кажется, утратила способность удивляться. Изменится ли что-то, когда начнется следующий день, а память сотрет минувшее, перемелет его в жерновах, превращая удивительные события в сухие факты о мире, что ее окружал?
— Не кривите губы и не хмурьтесь! — игриво произнесла Персефона. — Вы бы просто ненадолго стали моими нимфами и остались бы здесь, со мной. Бегали со мной вдоль рек, собирали мертвые цветы… В моем царстве так мало развлечений, а души такие… скорбные! Все плачут и плачут о своей тяжелой доле.
— А как же твои подруги? — сухо спросил Никиас. — Что, недостаточно тебя развлекают?
Персефона с нежностью взглянула на нимфу.
— О, я люблю их, ровно так же, как они меня. Но люди такие занятные, а мне почти не выпадает шанса за ними наблюдать!
— И потому вы, — обращаться на «ты» к богине заставить себя Деми не могла, — делаете то же, что когда-то совершили с вами — похищаете их, принуждаете их быть вашими собеседниками, держите их в неволе.
Озорное выражение исчезло с лица Персефоны так быстро, словно его смыло водой. Сквозь личину жизнерадостной проказливой девушки проступила ожесточенность молодой женщины, однажды вырванной из родного мира, запертой в мире мертвых и вынужденой стать его королевой. Деми вздрогнула и подавила желание отшатнуться.
— Как хотите, — тоном, не предвещающим ничего хорошего, бросила Персефона.
— Идем, — вполголоса сказал им Никиас. Добавил еще тише: — И, желательно, побыстрей.
Уговаривать Деми было не нужно. Схватив Ариадну за руку — для надежности и успокоения, она торопливым шагом направилась вперед. И могла поклясться, что до последнего ее преследовал взгляд Персефоны.
— Я представляла Персефону другой, — призналась Деми, когда, к ее облегчению, владычица царства мертвых осталась позади. — И эта ее странная перемена…
Ариадна помрачнела.
— Говорят, та двойственность, что стала неотъемлемой частью жизни Персефоны, сказалась на ее… м-м-м… рассудке.
Она не могла не измениться, из богини весны, изящной и легконогой, превратившись в богиню царства мертвых. Теперь весну миру без солнца дарила уже не она. Вот только то место, что когда-то служило Персефоне тюрьмой, по прошествии веков стало ее домом. Как это случилось? Сколько времени прошло, прежде чем ненависть к похитителю сменилась любовью? Прежде чем сгладились выросшие в ней шипы? Правильно ли то, что Персефона в конце концов не просто смирилась, но и обратила случившееся себе во благо? И из пленницы, что криками отчаяния и гнева оглашала стены подземной тюрьмы, стала владычицей собственного царства?
Быть может, и бессмертным богам порой приходится быстро взрослеть.
А что бы Деми сделала на месте Персефоны? Сопротивлялась бы до последнего, пока за весной приходила весна? И сколькими годами измерялось бы это «до последнего»? Но чтобы ответить на этот вопрос, хорошо бы знать саму себя.
Образ Кассандры, Никиаса, Харона, Доркас и Ариадны складывались в ее голове, словно гобелен, сотканный из разноцветных нитей. Каждое неосторожное или взвешенное слово, каждый брошенный прямо или исподволь взгляд, каждый импульсивный или обдуманный поступок. Но стоило только заглянуть внутрь себя, чтобы разглядеть собственные нити, зрение начинало подводить. И без того туманный, образ расплывался, не проявляя ни единой четко различимой черты.
Она не понимала себя. Не понимала и того, что, глядя на нее, видели другие? С внешностью все просто: стройная девушка с блестящей темной копной волос и карими глазами. Но что люди думали о ней самой? Какая она для них?
— Никиас, — тихо позвала Деми. — Спасибо, что уберег.
Он, конечно, тут же ощетинился. Бросил что-то про «цель» и про пифос. Но на короткое мгновение Деми сумела увидеть его безо всей этой брони из плотно подогнанных друг к другу слоев отчужденности или неприязни. Уголок губы Никиаса дернулся, и он готов был уже улыбнуться. И пусть этого так и не случилось, завтра, когда Деми проснется, не помнящая ни мир, ни себя, его образ в ее голове будет соткан из не столь мрачных и жестких нитей.
А еще в ее голове мелькнула странное подозрение, что Никиас принуждает самого себя ее ненавидеть. Ведь тем людям, мысли о ком пропитаны ненавистью, не посылают улыбок.
Деми и сама не заметила, как они добрались до Мнемозины… и Леты. Две находящиеся рядом реки разительно отличались от Стикс — впрочем, как и от обычных, живых рек Греции. Ни течения, ни солнечных бликов, потому что солнца в подземном царстве не было тоже. Вместо его лучей — туманная хмарь, сквозь которую из ниоткуда пробивался колдовской свет. Казалось, существовал он здесь лишь для того, чтобы царство Аида не потонуло в вечном мраке.
На мгновение Деми представляла, что это Персефона все же принесла весну с собой в царство мертвых, а с ней — и свет мира живых. Истина наверняка прозаичнее, но спрашивать она не стала. Иногда лучше оставить место для тайны — чтобы, услышав правду, не разочароваться в ней.
В пещере, через которую протекали Мнемозина и Лета, возвышался каменный трон. На нем восседала богиня памяти — статная, величественная, со спокойным и мудрым взглядом и собранными в элегантную прическу светлыми волосами. Ариадна и Никиас поклонились ей. Деми, что несколько секунд смотрела на Мнемозину широко раскрытыми глазами, опомнилась и повторила их жест.
Запинаясь от волнения, Ариадна объяснила цель их визита. Пока она говорила, из реки вышла худая девушка с прилипшими к спине темными волосами. В глазах ее застыла тревога, а пальцы нервно комкали ткань пурпурного пеплоса. Дочь богини раздора Эриды, Лета не являлась сестрой Мнемозине, и внешностью, и повадками была полной ее противоположностью. Но они — забвение и память — были двумя частями единого целого, как жизнь и смерть, как день и ночь, и не могли существовать друг без друга.
Богиня забвения замерла за спиной Мнемозины. Стояла, растерянно озираясь по сторонам. Деми с щемящей тоской видела в ней свое отражение. Так она смотрела на мир, пробуждаясь по утрам. Носительница странных чар, чьи воспоминания канули в Лету.
— Я не умею заглядывать в человеческие души, не умею читать прошлое или провидеть, — негромко, но веско сказала Мнемозина. — Однако я умею помнить. И я помню тебя.
— Жаль, я забыла, — прошелестела Лета.
— Ты приходила ко мне. К моей реке, к моим водам. Не знаю, что это был за ритуал, но для его совершения требовалось не просто выпить из Леты, а окунуться в нее. Видится мне, чтобы впечатать в твою душу силу забвения. Ты сделала требуемое, а затем, когда, как и все прочие, была потеряна, тебя увели.
