— Фоант? — удивилась Ариадна. — Что ты здесь делаешь?
— Я решил проводить больше времени со своей семьей, — пропел он, целуя ее в щеку.
Деми замерла с гребнем в руках. Потом с расширенными глазами указала им поочередно на Ариадну и Фоанта.
— Вы — мать и сын, верно? В первой своей инкарнации?
— Да, только я даже не знаю — гордиться мне этим родством или…
— Она шутит, — осуждающе сказал Фоант. — Мной невозможно не гордиться. Я безупречен, словно Аполлон. Только еще умнее.
Ариадна улыбнулась, впрочем, не торопясь подтверждать его слова.
— По правде говоря, я хотел проведать нашу Пандору. И, как верный сын Диониса… — Имя бога виноградарства, веселья и удовольствия Фоант выделил особенно, если вдруг Деми, не дай боги, вдруг позабыла об этой линии родства. — …Я принес с собой чарочку вина.
Она наконец смогла увидеть эту «чарочку» — огромный закрытый крышкой кувшин.
— Фоант, — простонала Ариадна. — Эос-Заря едва проснулась, а Гемера еще даже не вознеслась на небо!
Он с независимым видом пожал плечами.
— Олимпийских богов подобные мелочи никогда не волновали.
— Спасибо, Фоант, — посмеиваясь, сказала Деми. — Но я, пожалуй, все-таки откажусь. Для разговора с Кассандрой мне нужна ясная голова.
— Ох, — поморщился он. — Кассандра. От ее строгости у меня изжога.
— Потому что ты слишком часто пренебрегаешь своими обязанностями, — укорила Ариадна. — А она этого не любит.
— Если ты намекаешь, что я ленив, то я категорически не согласен. Я просто ценитель хорошего отдыха… и хорошего вина.
— Это, дорогой сын, — передразнивая его, сказала Ариадна, — просто красочное определение праздности и безделья.
Деми, не выдержав, рассмеялась. Понимали ли они, насколько похожи на самую обычную семью? И не важно, как много поколений и прожитых жизней их разделяло. Эта мысль породила другую: насколько же сильной бывает человеческая любовь. Если она достигнет такой высоты — высоты самого Олимпа, — ни расстояние, ни время помешать ей не смогут.
— День вчера выдался не из легких, — сочувственно сказал Деми Фоант. — Вот я и решил…
Он покачал в воздухе кувшином. Ариадна сделала страшные глаза.
— Что? Слухи в Акрополе, благодаря пташкам Ириды, распространяются как пожар.
Деми отложила гребень в сторону, медленно развернулась к Фоанту.
— Что за слухи?
Ариадна нехотя рассказала о произошедшем в Гефестейоне — о том, что божественный свет причинил ей невыносимую боль. Плетельщица зачарованных нитей говорила мягко, словно оборачивая ватой каждое слово, которое могло ее ранить. А боль и горечь все равно были тут как тут.
Деми вонзила ногти в ладони.
— Мне нужно к Кассандре, — уже тверже повторила она.
— Я пас, — скривился Фоант. — Подожду тебя и любимую матушку здесь. А ожидание, пожалуй, скрашу…
— Дай угадаю, — вздохнула Ариадна, — чарочкой предназначенного Деми вина?
Фоант наградил ее улыбкой. Ослепительной, словно свет, что прежде вез в небесной колеснице Гелиос.
Рядом с Кассандрой в ее кабинете застыли Никиас и Харон. Все трое горячо что-то обсуждали.
Теперь Деми, пожалуй, немного понимала опасения Фоанта. Сейчас (или же по обыкновению) в лице Кассандры не находилось места для улыбки, в глазах — места для тепла. Но рядом с обернутым в черное Никиасом ее некий строгий шарм казался не таким… строгим.
Харон — грубый, необтесанный камень, Кассандра — самоцвет в скромной, но притягивающей взгляд оправе, Никиас — осколок обсидиана с острейшим сколом.
— Как долго Цирцея будет сплетать заклинание? — после приветствия спросила Деми.
— Быть может, дни, быть может, недели.
Деми покусала губы, принимая решение.
— Я хочу отправиться к ней.
— Зачем?
Ариадна и Кассандра спросили одновременно. В голосе одной звучало удивление, в голосе другой — недоумение.
— Она — колдунья, владеющая невероятной магией. Возможно, она сможет меня научить.
— Ты уже пила эликсир, созданный Цирцеей.
— Да, и он не выявил скрытый во мне божественный талант. Но что, если внутри меня есть хотя бы крохи силы, что дала мне сама Эллада?
— Ты помнишь? — изумилась Ариадна. — Помнишь тот разговор?
— Какой разговор?
— О магии, которую… Неважно. Эти слова, вероятно, вшиты в твое подсознание. Что до колдовской науки… Цирцея — сильная колдунья, но чтобы она могла чему-то тебя научить, в тебе самой должно быть хоть что-то. И если это «что-то» — не божественный талант… Крох этой магии может быть слишком мало.
— Чтобы сражаться в Эфире — да, но, возможно, этого будет достаточно, чтобы противостоять атэморус. Вы ведь и сами не знали, на что я способна, иначе не отправили бы меня к Искрам.
Кассандра ее скромный протест не оценила. Взгляд еще на несколько градусов похолодел. Деми выдохнула, сказала устало:
— Мне нужна магия. Мне нужна сила. Хоть какая-нибудь. Если я смогу помочь хоть одному человеку…
— Не играй в благородство, Пандора. — В устах Никиаса ее имя звучало как оскорбление. — Все, что заботит тебя — твоя собственная защита. Особенно когда по твоим пятам ходят эринии.
Лучше бы он этого не говорил. Память Деми тут же подбросила в костер новые, пробирающие до дрожи воспоминания. А ведь еще пару мгновений назад она и знать не знала, что нос к носу сталкивалась с богинями мести и ненависти.
Саму встречу сломанный диск, что представляла собой ее память, не сохранил. Зато образы были весьма запоминающиеся: сотканные из теней эринии во главе с прекрасной и смертоносной Алекто. Перед ее внутренним взором предстала сцена сражения: Харон, Кассандра… и сторукий гекантохейр. Он что, и впрямь помогал им?! И Деми была прямо там, и видела все это собственными глазами?
Разубеждать Никиаса она не стала. Следующим утром этот разговор она даже не вспомнит, так какая разница, что он думает о ней? Завтра, когда Деми проснется, она столкнется с правдой, что ее ненавидит едва ли не весь мир, едва ли не вся Алая Эллада. Одним человеком больше, одним меньше…
— Хорошо, — царственно кивнула Кассандра. Кому еще так кивать, как не ей? — Завтра утром отправишься на Ээю.
— Это слишком рискованно, — отрывисто бросил Никиас.
Деми круто развернулась.
— Какое отношение моя жизнь вообще имеет к тебе?
— Самое прямое. Я не могу позволить, чтобы ты умерла. Чтобы нам пришлось ждать еще несколько лет, пока нить Ариадны тебя отыщет. Каждая минута промедления измеряется в человеческих жизнях, Пандора. — Он чеканил слова, словно монеты, а в глубине его глаз горел огонь.
