— Ты ведешь себя неразумно. — Голос Медеи сек словно плеть. Она говорила громко, безжалостно. — Представь, что жрица Асклепия дает тебе, истекающей кровью, умирающей, целебный отвар, а ты его отвергаешь. Или, будучи Искрой, отвергнешь ниспосланный богами дар.
— Потому что этот дар ощущается во мне как нечто… темное, отвратительное, мерзкое!
— Пока ты отторгаешь свою силу, ты не сможешь полноценно ею обладать.
— Не думаю, что когда-нибудь смогу ее принять, — тихо сказала Деми.
Мазнула рукой по лицу, с ненавистью глядя на атэморус. Медея же, сощурив черные глаза, смотрела на нее.
— Тот слух, что пустила Кассандра? Та глупая фантазия об Элпис, духе надежды? Это она вскружила тебе голову?
Деми, не желая отвечать, отвела взгляд.
— Вот оно что… Ты хотела видеть себя если не святой, то олицетворением света. Что ж, дитя, тебе пора понять… Кому-то, чтобы спасти мир, страну или своих близких, нужно обагрить руки кровью, тебе же придется запятнать свою душу тьмой.
Даже звучало страшно. Противоестественно. Противоречаще всему, о чем прежде мечтала Деми. Стыдно признаться, на одной из страниц дневника она нашла неуклюжий набросок (как раз и выяснила тогда, что совершенно не умеет рисовать): она, Деметрия Ламбракис, когда-то Пандора, что держала сияющую надежду над головой. Нужно стереть этот рисунок с зачарованных страниц, но рука отчего-то не поднималась. Пора распрощаться с иллюзиями.
Ей не достанется свет. Только тьма.
Деми попыталась снова. Заглянула внутрь себя, зачерпнула в ладонь из бездонного, пахнущего тиной колодца. Не дожидаясь, когда атэморус приблизиться к ней, шагнула вперед сама. Уставилась на бесформенное, переменчивое тело там, где у людей были бы глаза.
— Убей самого себя, — велела Деми.
Прежде духи ее слушались. Почему не слушаются теперь?
— Инстинкт самосохранения, заложенный в каждое живое создание — вот что мешает ему убить себя. Будь твоя воля — и твой дар — сильней, ты бы его переломила. Нужно большее, то, чего у тебя сейчас нет и в помине.
Хотелось бы надеяться, что Медея не умела читать ее мысли, просто догадалась, о чем Деми думает сейчас. Колдунья подошла сбоку, вперила взгляд в пространство между ней и атэморус.
— Я вижу канал связи между вами, тонкую, но прочную нить.
Деми передернуло от ее слов. Одно дело — догадываться, что она прочно связана с атэморус, и совсем другое — знать это наверняка.
— Ты понимаешь, что это значит? Ты можешь лишить атэморус силы. Лишить духа опоры, что удерживает его в нашем грешном мире. Изничтожить, стереть с лица земли…
— Убить?
— Я бы назвала это… развоплотить.
Деми вздохнула полной грудью, позволяя ледяному пламени растечься по венам, а не просто коснуться их. Однако по мере того, как сила затапливала ее, менялись и ощущения. Это не было больше ни льдом, ни пламенем… лишь холодной гнилостной болотной водой.
И Деми в ней тонула.
Она глупо замолотила руками, задыхаясь этой темной, пугающей силой. Глупо потому, что пыталась прогнать то, что было не снаружи — внутри. Медея что-то кричала, но смысл ее слов до Деми не доходил. Топи затягивали ее, затягивали все неумолимее и глубже, в легких плескалась горькая, с привкусом плесени и тлена, вода.
Она тонула, тонула, тонула…
Медея встряхнула Деми за плечи с такой силой, что голова дернулась назад и вперед, и подбородок ударился о грудь.
— Приди в себя, — шипела царица чудовищ. — Ну же!
Как столь властному тону не подчиниться? Деми глубоко и часто задышала. Сквозь пелену невесть почему и невесть когда выступивших слез проступило лицо Медеи. За ее спиной маячил так и не двинувшийся с места атэморус — побледневший, словно подтаявший. Казалось, он выжидает приказа Деми. Все, что хотелось ей самой — чтобы тот исчез.
Это она может.
Усталая, опустошенная, Деми сгорбила плечи, чувствуя себя воздушным шариком, из которого выпустили весь воздух.
— Уйди, — велела она атэморус.
Дух повиновался.
Элевсин остался далеко позади, как и Медея со своими сотканными из ночи плащами. Деми по привычке торопилась вернуться в Акрополь до рассвета, не сразу вспомнив о том, что ее память на этот раз он не сотрет.
Едва поднявшись на этаж, где находилась ее комната, она налетела на Никиаса. Он застыл у дверей ее спальни, словно охраняя или не решаясь войти. Правую половину его лица закрывала полумаска одного из ручных чудовищ Медеи — Лернейской гидры в виде нескольких сплетенных друг с другом, уложенных в половину короны змеиных голов.
— Проклятье, где ты была?
— Только не делай вид, что волновался.
Думала, проведенное с Медеей время выпило из нее последние крохи сил, но на горький выдох оставшегося хватило.
— А что, если так? — сложив руки на груди, с неким вызовом спросил он.
— Зачем тебе волноваться обо мне? — устало спросила Деми. — Я — не та Пандора, что освободит от гнета Ареса Алую Элладу. Я даже своим даром — темным, как оказалось, даром — не могу научиться управлять.
— Если я скажу тебе, что меня волнует не Пандора, а Деми, ты поверишь? — тихо, будто боясь, что кто-то услышит, спросил Никиас.
Она застыла, заглядывая в синеву его глаз. Снова тонула, но совсем, совсем иначе.
Ответить не успела, хотя все равно не знала, что отвечать.
— Дар? Ты сказала «дар»? — выпалила выскочившая из спальни Деми Доркас. — Значит, мы были правы? Ты действительно можешь подчинять их своей воле?
— Мы? — нахмурился Никиас.
Его взгляд снова стало непроницаемым, словно это не он несколько мгновений назад своими словами лишил Деми дара речи.
— Кем «ими»? — недоуменно спросила выглянувшая из-за двери Ариадна.
— В моей комнате что, собралась вся Эллада?
— Не вся, только лучшие из лучших, — ослепительно улыбнулась Доркас.
— Мы ждали тебя, — с искрящимся в глазах беспокойством сказала Ариадна.
— Ага, особенно Фоант, — фыркнула Доркас. — Так заскучал бедолага, что выпил три кувшина вина.
Из спальни донесся обиженный голос:
— Всего лишь три чарочки!
— Знаю я эти твои чарочки, — хмыкнула Деми.
Подивилась в очередной раз: действительно знала. Помнила.
— Кажется, ты задолжала нам парочку объяснений, — заметил Никиас, когда все инкарнаты вошли в комнату вслед за ней.
И пока остальные рассаживались на скамье и кровати (на которой разлегся Фоант), он изваянием застыл у двери. Рассказывая, Деми чувствовала себя древним оратором в окружении желающего послушать его народа.
