— А что с ним? — спросил тот с напускным равнодушием.
— Думаешь…его могут обвинить в моем похищении? — пространно произнесла Велисия, глядя в окно, за которым Иртан ехал верхом вместе с остальной охраной. Девушка старалась не выдавать эмоций. Она осторожничала, помня о весьма различимом гневе, с каким дракон вчера обвинил ее в излишней любви к хранителю.
— Я скажу, что он спас тебе жизнь, его сделают героем и наградят орденом, — устало выдохнул Хару, отворачиваясь к окну, чтобы скрыть свое раздражение.
— Благодарю, — робко ответила фазанка, пряча взгляд. После событий ночи брелина вела себя необычайно тихо. Ночная откровенность Хару, его страсть и нежность растворились с первыми лучами солнца, и принц вернулся к более знакомому ей, сдержанному состоянию. Он говорил с женой так же учтиво, как раньше, не посылал в ее направлении никаких выходящих за рамки приличий взглядов и практически к ней не прикасался. Фазанка была этому рада, она могла вести себя как обычно. Велисия не знала, делал ли это дракон намеренно, чтобы облегчить ее участь и избавить от надобности испытывать неловкость, или же таким он будет всегда. Также брелина не до конца понимала, какой из этих двух возможностей она страшилась больше всего.
Молодожены мчались весь день и ночь без остановок, чтобы успеть вовремя. В дороге супруги почти не разговаривали. Тринадцатый принц по большей части был занят изучением документов на каком-то неведомом брелине языке, иногда прерывая работу на кратковременный сон. Фазанку не столько удивило, сколько огорчило то, что даже во сне дракон выглядел напряженным.
Сама девушка не могла сомкнуть глаз и, насколько хватило светового дня, занималась чтением одной любопытной книги. Небольшой томик был подарком молодоженам на свадьбу от третьего цензора Рэй Тана. Он не стал поздравлять супругов лично, поэтому о том, что мужчина был вчера в саду, брелина узнала только раскрыв книгу, которую она выбрала второпях среди груды других подарков, надеясь, что та скрасит длительность дороги. На первой странице стояла подпись цензора с наилучшими пожеланиями. Эта книга привлекла фазанку своим названием: во-первых, оно было написано на языке, который Велисия знала, что не могло не радовать и означало, что шансы насладиться чтивом резко возрастали. Во-вторых, в самом названии было что-то притягательное. Она называлась «Там, куда птицы летят после шторма» и была написана неизвестным автором. Фраза на обложке книги могла означать также «Место, где дети сходят с небес», но косяк птиц, украшающий ее корешок наводил на мысли о первом варианте.
Название и текст книги были написаны на языке киалу, наречии, принадлежавшем мистическому народу, жившему на территории Империи сотни лет назад. В качестве наследия утерянная цивилизация оставила после себя огромное количество стихов и песен. Киалу был языком широко известным в узких кругах ценителей сочинительского искусства, коим брелина увлеклась пару лет назад. Существовало достаточно много переводов работ киалу на другие языки, при этом о самом народе практически ничего не было известно. Их поэзия была настолько иносказательной, что извлечь из нее какие бы то ни было точные данные об обычаях древнего народа и его быте было невозможно. Киалу использовали ту же систему письменности, что драконы, но звучание слов, сам их слог и строение фраз были абсолютно другими. О, как юная брелина мечтала хотя бы раз услышать эту речь вживую! Разумеется, ценители поэзии киалу практиковали использование этого языка в повседневной жизни, говоря на нем между собой, когда хотели исключить неосведомленных слушателей из своего разговора, но выходило это у них криво и косо, как линии, вышедшие из-под кисти художника-недоучки. В дороге красивые, идиллические картины, описанные киалусскими мастерами, подарили брелине немного душевного покоя.
* * *
День начинается для каждого человека в разное время. День вообще загадочная субстанция. Одни дни длятся лишь мгновение, другие могут тянуться много лет. Для седовласого старика, что был самым прославленным пекарем в городе, день начинался тогда, когда для иных начиналась ночь. Старик заводил тесто в огромной деревянной кадушке, в какой барышни из иных крестьянских семей побогаче принимают ванны. Тесто выстаивалось и к восходу солнца поднималось над краем посудины, как диск небесного светила над горизонтом. Тогда старик делил тягучую массу на части и раскидывал в посуду поменьше. В какие-то добавлял пряные травы, в другие толченые сушеные грибы или коренья целебных растений. И каждый хлебушек у него получался узорным, резным, как ставни окон. На вкус не сладкий, не соленый, мякоть тает во рту как снег на весеннем солнцепеке. Есть этот хлеб можно было только в течение нескольких часов после выпекания. Потом это уже был булыжник, поднятый с мостовой. Поэтому хлеб невозможно было продать в другие города, желающие отведать знаменитую выпечку специально съезжались к старику в его маленькую лавку со всей округи.
Одну из таких чудесных буханок и задумали умыкнуть две наглые, но очень обаятельные птицы. Старик выпекал хлеб и оставлял его на полчаса остыть на заднем дворе. Проказники выждали момент, когда пекарь отправится за новой партией выпечки и на пару стащили большую продолговатую буханку, которая была слишком тяжела, чтобы ее мог унести только один из них.
Отлетев на безопасное расстояние от места своего коварного преступления, птицы уселись на землю. Тогда они прочли надпись, в которую складывался узор на буханке. Там говорилось: «На этот раз прощаю».
— Жуть какая… — прокаркал Рейдок. Люди обычно не чувствовали присутствия вариссов да и Умина раскусить не могли. Золотая птица согласно кивнула и принялась отклевывать от края хлеба маленькие кусочки. Рейдок последовал его примеру, хотя ароматная булка не вызывала у него энтузиазма. Варисс гораздо охотнее позавтракал бы парочкой дождевых червей или жирным слизняком, или еще лучше шелкопрядом. М-м… шелкопряд… давно он не лакомился ими. Ворон поджидал момент, чтобы утолить свой голод незаметно от парнишки — не хотел давать ему лишний повод для поддразнивания. Отношения птице-мальчишек стали намного лучше в последние дни, но они все еще были далеки от теплых.
Сближению поспособствовало совместно пережитое потрясение. Вот уже три дня они были заперты в своем птичьем обличии. Для Рейдока происходящее показалось слегка раздражающей неприятностью, так как воронья форма была для него первичной. А вот Умин переносил инцидент гораздо хуже. Варисс подозревал, что самым мучительным в этом новом положении дел для паренька была невозможность говорить. Птичьи звуки Умин использовал крайне редко и без какой-либо упорядоченности, следовательно, выражать таким образом свои мысли не мог, это его собрат по несчастью понял уже давно. Ворон стал единственным существом, с которым паренек мог как-то взаимодействовать. В этой связи Рейдок искренне сочувствовал бедолаге. Впрочем, в душе он по-прежнему недолюбливал смазливого наглеца.
Как истинный варисс, он относился с недоверием и долей осуждения к таким оборотням, как Умин, что становились птицами ради развлечения. Рейдок находил само существование таких людей оскорбительным. Отчасти именно благодаря проделкам таких птице-людей за вариссами и гналась их дурная слава. Они слыли ворами и мошенниками, хотя ничего общего с крылатыми оборотнями не имели. Вариссы жили в организованных общинах с четко определенным порядком. На территории Свободной Коммуны они разводили шелкопрядов, личинок жуков и других насекомых, которыми питались. У них были свои дома на верхушках деревьев, свой вождь и совет старейшин. Оборотни же обыкновенно были одиночками без семьи, промышляющие мелким разбоем и разного рода мошенничеством. Поэтому Рейдоку было тяжело примириться с мыслью о том, что ему придется стать союзником одного из таких пройдох.
