Лилит отвернулась, вытирая лицо от слез, посматривая в сторону. Нилу в этот момент было не сильно легче.
– Я не знаю, – продолжила Лилит чуть увереннее, – к чему вообще привели разговоры с психотерапевтом. Мы говорили и говорили, а как будто бы ничего и не менялось. Я считала себя плохой матерью, плохой женой, кем угодно, но не тем человеком, которым была, которым хотела быть! А еще меня бесило твое спокойствие.
– Я не хочу говорить банальность. – Нил подошел к ней, аккуратно сел на корточки, взял ее ладони в свои и смотрел снизу вверх в ее влажные и красивые глаза. – Но я скажу правду, хочешь ты это слышать или нет: то, что случилось, – в этом никто не виноват. Это не наказание или проклятие, не месть или урок. Это случилось, потому что случилось. Ты отличная мама, Максим любит тебя, и ему нужна его мама. Пока ты ищешь причину, ты теряешь сына.
– Уже не ищу, причем… давно на самом деле. Я даже этот момент не могла ни с кем обсудить, представляешь. Я пытаюсь вернуть себя, потому что я потеряна… как, блин, в детстве. Разбита, как стекло, и собрать себя не могу. На меня накатывают приступы паники. Только мне кажется, что все хорошо, какой‑то баланс появляется, – как все возвращается, словно преследует меня, аки маньяк.
Лилит непроизвольно сжала его руки крепче. Это был очень личный и сильный момент для обоих. Боль плавно уходила, тепло возвращалось, а разрушенный между мужем и женой мост медленно восстанавливался, окрашиваясь в новые оттенки. Каждый из них хотел этого откровения – и, как частенько бывает, оба удивлялись тому, почему не сделали этого раньше.
Внезапно Лилит задумалась, вернулась мысленно ко всему вышесказанному и более серьезным и с претензией тоном спросила:
– Почему ты сказал, что я отличная мама, но не отличная жена?
– Я очень рад, что ты спросила. И я хочу быть честным с тобой во всем. Это трудно, правда, трудно, но одно неотделимо от другого. Мы слишком долго пренебрегали тем, что на самом ты подметила не просто так, задав мне этот вопрос. Если бы ты промолчала, я бы подумал, что ты либо не готова, либо тебе плевать.
Момент теплоты был утерян, но на место ему пришло куда более неожиданное открытие.
– Во‑первых, ты не знаешь, что у меня в голове и как я пережил смерть Софии. Да, ты просила не называть имя, но… А во‑вторых, я не могу отделаться от мысли, что на самом деле мы хотели второго ребенка не из‑за любви, пусть что‑то от нее и было. – Пауза была затянувшейся и мучающей, и с горьким чувством Нил заговорил вновь: – Мы думали, что это спасет наш брак. И я принял это. Плохо или хорошо, но это помогло мне пережить ее смерть. Потому что я… я в итоге осознал, что ничего не чувствую ни к ребенку, ни к нашему будущему. Я хочу этого, искренне и честно хочу вернуть все как раньше, а то и лучше. Но пока что не знаю, как это вернуть… Ты отстранилась и от меня тоже, а я, как мог, пытался все сделать для вас двоих. Но справился недостаточно хорошо.
Ей была приятна его откровенность. Но кое‑что он скрыл, причем от страха показаться слабым, что запустит еще большее отдаление, – пустоту в сердце из‑за потери возможности любить Лилит. А он очень любил любить. Любил ее с первого взгляда, и эта любовь, чистая и честная, не имеющая аналогов в жизни, кроме любви к давно почившей маме, – это единственная стабильная единица, заполоняющая пустоту вокруг, даже лишающая его какой‑либо тяги к другим женщинам… она пропала. Так уж бывает – жизнь сама вносит правки, и если не успеваешь реагировать, то скорее исправляешь симптомы, а не искореняешь болезнь. Лилит не знала этого, может, и догадывалась порой, но точно не вводила заметку на будущее. Нил начал терять любовь давно, не замечал этого порой, а гнет рутины – это всеобъемлющая разрушительная стихия. Когда они потеряли Софию, защитный механизм отработал автономность с лихвой.
Но все же они вместе, уже сползли на пол и, обнявшись, не могли отцепиться друг от друга. Как бы это все ни казалось неприятным или даже жестоким, но им было очень полезно выговориться. Вопрос уже был не в прощении или правде, а в самом важном – сохранении того, что еще осталось.
Тот, кто любил
После того как Алекса передали Нилу, Август зашел к детям. Словно медведи в спячке, малые утопали в сновидениях, лежа на одном диване спинами друг к другу. Причем казалось, будто бы они целенаправленно выбрали такое положение, желая быть уверенными в безопасности тыла. Максим был справа, лбом в стенку. Нора слева, немного лицом к потолку по той самой неприятной причине – из‑за ранений. На левой щеке, помимо крупного синяка, от носа до уха был белый прямоугольник, плотно прикрывающий шов в пять сантиметров почти параллельно линии подбородка. Смотреть на это, ожидаемо, Августу было невыносимо, но все же он принимал действительность, представляя вдогонку еще и тот ужасающий страх, и боль при получении его дочерью ран. Он все смотрел и смотрел, не способный ни пошевелиться, ни дать волю чувствам. Лишь аккуратно подтянул одеяло, после чего вышел с горьким комком в горле. Та картинка так и мучает его, вися перед глазами, пропитывая все его сознание едким раствором ужаса. Сейчас он был уже на кухне – и, пытаясь занять себя хоть чем‑то, начал распаковывать посуду и прочие атрибуты, желая сделать чаю. Разумеется, Август не хочет думать о страданиях своего ребенка, но почему‑то сценарии так и пробиваются наружу, оставляя после себя рваные болезненные раны. А что если бы?.. Вопрос этот был катализатором для сотни сценариев, каждый из которых доводит до дрожи. Но все почти прекратилось, оставив лишь развалины, когда его вытянул из водоворота сомнений вопрос от только что вошедшего Холда:
– Нил пошел за Лилит. Надеюсь, она что‑то узнала. – Холд выдержал паузу, стоя ровно и хорошо обдумывая слова. – Что ты там готовишь?
Да, старик был аккуратен и тактичен. Чуть взглянув с прищуром на зону у раковины, Холд сразу встретил удивленный взгляд Августа. Тот словно только что понял не только вопрос, но и ответ. А дело было вот в чем: оказалось, отец готовил не чай, а фруктовый напиток, причем именно такой, какой любила Нора. Частенько, когда отец возвращался, она много раз угощала его разными видами, экспериментируя с порошковыми смесями и прочим разным, мало интересным Августу за пределами хобби Норы. На неожиданный вопрос Холда он так и не ответил, лишь аккуратно убрал напиток в герметичную упаковку и заботливо поставил в холодильник. Холд наблюдал за этим молча, а потом сел за стол в двух метрах перед кухней, на половине которого еще стояли неразобранные контейнеры. Кратко смерив их глазами, чуть отодвинул для большего простора и, откинувшись на спинку скамейки, посматривал то на дверь перед собой, то на Августа. Тот, в свою очередь, постарался успокоиться и, развернувшись, сложил руки на груди. Молчание было неловким, почти неуместным, что более чем ожидаемо, если уж быть честным. Но странный уют покоя все же витал вокруг них, будто бы слон в посудной лавке, заметить которого все никак не хотели. Хотя, скорее всего, именно усталость в этом имела львиную долю влияния.
– Винишь меня в этом? – Холд пошел в лоб.
