Младенец?
Никакого младенца… только черное облако, которое поднималось и поднималось. И…
— Твою ж…
Оно накрыло мужчину. И от него остались лишь кости. Оно двинулось к границе круга, и та, мигнув, опала. Оно коснулось первого из Советников, и он умер молча… как и остальные.
— Это… это… Младший бог?
— Не бог. И близко. Просто… во мне было столько от демонов, что… я еще очень испугалась. Я ведь думала, что действительно умру. Вот и… позвала. И зов услышали. А потом оказалось, что я открыла дверь между мирами. А тот мир, он совсем другой.
Тьмы становилось больше и больше.
— Прорыв! — этот крик захлебнулся. Но где-то там, дальше, отзываясь на него, ударил колокол. Тьма же растекалась. Она заглянула в коридоры. И теперь я видела. Я была тут и… там. Везде.
Я дотягивалась до людей и нелюдей, выпивая из них крохи жизни, которые уходили в темную воронку. Я обрывала одну за другой цепи, что держали демонов. Сейчас эти цепи были тонкими, что нити. И лопались с тихим-тихим звоном.
Красиво.
Я… умела оценить красоту.
А еще я умирала.
Раздвоение личности? Растроение? Нет, я была всем и сразу… и, наверное, и вправду трудно быть богом. Если раздался крик. Протяжный, захлебывающийся болью крик младенца. И тьма отозвалась на него.
Он… вернул её.
И вобрал в себя. И… и окно закрылось.
— Мой сын хотел жить. И чтобы я жила тоже. Ему понадобилась сила, он её и забрал. Тогда окно закрылось, — пояснила демоница. — Он мог уйти, но он остался. Со мной. Потому что одна я умерла бы. Ты спрашивала, могут ли демоны любить.
Теперь я знаю ответ.
Глава 45. Где память возвращается полностью
«И сотворили Сестры человека из глины да праха. Взяли вод Мирового океана, дабы наполнить жилы создания сего кровью. А в грудь вложили частицу огня. И склонившись над ним, вдохнули воздух, а с воздухом тем — божественные искры души. Оттого то и тяжела плоть, неповоротлива, ибо подобна она земле. Оттого и солона кровь, что помнит она истоки свои. Оттого и пылают сердца, а душа устремляется ввысь. Всего-то дали Пресветлые сестры и, отступив, сказали, что будет так. Будет их творение частью от части мира, жить в нем вольно…»
«О сотворении человека», труд некоего монаха, признанный впоследствии неоднозначным, а потому запрещенный, дабы не смущать умы людские.
Голова больше не болела.
Умер?
Или просто смысла больше нет? Боль — это всегда предупреждение. А он не послушал. Не внял. Глупый, глупый мальчишка… всегда таким был.
Не слушал взрослых.
Не учился.
И руки перед едой мыть забывал. Странно, что все воспринимается примерно одинаково. Главное, он виноват.
Память.
Хитрая штука. Вот её нет, и вот он словно вернулся в тот день.
— Помоги, — резкий окрик матери заставляет очнуться. — Ричард. Мне нужно, чтобы ты помог. Слышишь меня?
Пощечина.
Лопнувшая губа. Кровь солоноватая, и у Ричарда дурная привычка губу облизывать.
— Слушай внимательно, малыш, — мама садится на колени. — Отцу рассказывать нельзя. Иначе он тебя убьет. И меня. Но не важно, я уже по сути мертва. Единственное, что мы можем сделать, — это защитить тебя. Но отец не поймет. Нельзя рассказывать.
— Нельзя.
Ричарда покачивает от слабости и безумно хочется спать.
— Она тебя почти сожрала. Моя вина. Дурой была… не стоило верить обещаниям. Но… — у матери тоже кровь. Из носа. Ползет темной ниточкой. — Времени нет. Сейчас ты должен сделать то, что скажет она. Я попытаюсь соединить пространство. Раньше никогда-то не получалось. Но сейчас должно. Сейчас… только не мешай. Ладно?
Кивок.
Он не способен помешать. И маму берет за руку. Страшно. Страшно, что она исчезнет и опять появится та, другая. Матушка же треплет по волосам и врет:
— Все будет хорошо.
Плохо.
Очень плохо.
Но она закрывает глаза и делает глубокий вдох.
— Ты тянись навстречу. Я… дар не любит таких созданий, как демоны, но ты тянись.
Навстречу.
И мир дрожит, а потом меняется. Этот мир будто раскладывается на другие, которых много-много. так много, что и не счесть. И в них Ричард почти заблудился. Они-то и отличаются друг от друга лишь малостью. Цвета бледнее. Силуэты размыты. Главное, руку не отпускать.
— Иди, — матушка сама забирает её и подталкивает в спину. — Иди, надолго меня не хватит… дорога. Зеркало. Пройдешь и вернешься…
Куда?
Дороги нет. Только россыпь миров и…
Он делает шаг. Другой. Нельзя разочаровывать. Ричард и без того виноват. Это его ошибка убила… всех убила. Ошибка и неосмотрительность.
А дороги все равно нет.
Но есть та, что пряталась в зеркале, она появляется вдруг, окутанная тьмой. И тьма эта странная, клочьями. Ей больно. Ричард чувствует эту боль и плачет от жалости.
Все-таки плачет.
Стыдно-то как.
— Вот, возьми… пока он в тебе, ни одна тварь и близко не сунется, — демоница протягивает тьму. — Скорее. Она не справляется.
Где-то там миры начинают трещать. Как гора. А тьма ложится на руки и просачивается сквозь кожу. Это тоже больно, но такую боль Ричард готов терпеть. И стискивает зубы. А её так много. И она не заканчивается… все никак не заканчивается.
— Он будет спать, — обещает демоница. — Долго-долго… а потом ты вернешь его мне. И отпустишь нас. Как обещал. Хорошо?
— Хорошо, — у него получается сказать это слово до того, как миры разлетаются на осколки. И Ричард… падает. В дыру меж мирами.
Долго-долго.
Больно-больно. И тьмы невыносимо много. Теперь она внутри, и Ричард чувствует её голод. Тьма его сожрет, но… Ричарду почти все равно.
Он приходит в себя от криков. Отец… вернулся. Матушка? Нет. Тварь. Она что-то пытается говорить, но не выходит, и тварь смеется. Смех у нее визгливый, и отец сразу все понимает.
А поняв, делает то, что должен.
Нельзя рассказывать… нельзя…
— Ричард? — отец склоняется. — Ричард, ты меня слышишь? Ты… слышишь?
Нет.
Тьмы слишком много. И с ней не справится. Никому. Ричард закрывает глаза. И тонет, тонет… постоянно тонет, но все никак не утонет, чтобы раз и навсегда. Это тоже довольно-таки мучительно. Иногда тьма отступает, и тогда он видит…
…огонь.
