– Узнаёшь?
– Ну конечно!
Я улыбнулся. И мне даже полегчало, потому что я действительно был доволен своей работой. Наверняка в музее нас попросят перерисовать эту знаменитейшую картину, и тогда я отдам свою копию Мари-Жозе.
– Конечно узнаю́. Это тарелка со спагетти и тертым сыром, а вот тут пирожок.
9
В жизни бывают моменты, когда совсем не просто. Я это быстро понял. Особенно когда появляется ответственность, а за ней – проблемы. И ничего не поделаешь: чужие заботы становятся твоими, и жизнь меняется в корне, потому что надо быть на высоте и спасти дорогого тебе человека. С животными примерно так же, например, с моим покалеченным дроздом. Весил он совсем немного, но от этого становилось только тяжелее, и пусть даже дрозд набирался сил и уверенности, я всё равно за него тревожился. А представьте, каково с человеком! Самым сложным оказалось писать, потому что мой почерк весь сикось-накось, а почерк Мари-Жозе был красивый и подтянутый, как ее носки. Она давала мне образцы, и по вечерам я тренировался их переписывать. Потом у меня так сильно болело запястье, будто я отыграл чемпионат мира по теннису. После коллежа мы садились за домашнее задание: я читал условия, Мари-Жозе решала, а потом я записывал всё в ее тетрадь. Она была мозгом, а я – руками. Пока Мари-Жозе размышляла, я рассматривал ее бело-желтую блестящую комнату. Вокруг царила тишина, а в окно было видно, как мягко покачиваются кроны деревьев в саду. Через какое-то время Мари-Жозе шептала мне ответы так тихо, словно боялась меня разбудить. А я записывал. Иногда нам задавали прочесть книгу, и, конечно, мне приходилось читать для Мари-Жозе вслух. До этого чтение было вообще не мое. Все мне говорили, что благодаря литературе можно многому научиться, но, вот честно, что вообще можно выудить из придуманных историй, которые к тому же похожи одна на другую? Мне всегда казалось, что книги – как заряженные пистолеты и надо их опасаться, потому что никогда не знаешь, когда пальнет. Теперь, с Мари-Жозе, многое изменилось. Потому что… не знаю, как сказать… Слова, пропущенные через меня, выходили наружу совсем другими, не такими жесткими, словно я их создал специально для Мари-Жозе. Я осознал, что герои этих книг… они такие же, как я, как она, как все мы. Понимая их жизнь и чувства, я начал наконец-то понимать свои собственные. Так я проглотил «Большого Мольна»
[56], смешную историю с кучей тумана и прудов. А читая какую-то пьесу Мольера
[57], я разыграл для Мари-Жозе сразу все роли: мужа- рогоносца, его жену Анжелику (далеко не ангела), одного парня и слуг. Еще мы читали средневековый роман, где какой-то рыцарь долго сражался с другими рыцарями и змеей, а потом и вовсе с ума сошел
[58]. Однажды, когда мы дочитали очередную книгу, я даже сказал Мари-Жозе:
– В целом неплохая штука литература. Так, для развлечения, конечно. Знаешь, что странно: кто-то ее еще изучает. Честно, я не понимаю, что там можно изучать. Ну действительно.
– Я тебе даже больше скажу: есть люди, которые долгие годы пишут толстые книги о книгах, которые мы читаем. Они называются диссертациями.
– И кому это интересно?
– Никому. Точнее, почти никому. Но ничего, всё равно эти люди очень умные, их называют докторами наук.
Решительно, каждый день я узнавал что-то новое. Я подумал, что пользы от диссертаций мало, но и вреда никакого, у каждого свои маленькие причуды. Есть же у папы его «панары» – та же история. Эти машины уже никто не покупает. А когда-то они имели успех, да и сам господин Панар в начале XX века был первым французским конструктором. И папе нравилось именно это, то есть вымирающие машины. Ведь вымирающие виды надо спасать, чтобы о них не забывали, а помнить о чём-то – самый главный долг человека.
В истории с Мари-Жозе сложнее всего дело обстояло с письменными контрольными. Я начинал обливаться холодным потом за три дня до работы. В день икс нужно было действовать быстро и не привлекать внимания, потому что я переписывал свои ответы почерком Мари-Жозе. Эти обязанности помогли мне быстро нахвататься всяких знаний. Я даже специально допускал пару ошибок в своих вариантах, чтобы не вызывать подозрений. Учительница математики наблюдала за моими успехами, разрываясь между восхищением, подозрениями и радостью, – я хорошо это видел. Она часто улыбалась мне, а я ей. Однажды после урока учительница сказала странным голосом:
– Ты изменился, Виктор, сильно изменился…
Я тут же ответил:
– Вы тоже, мадам или мадемуазель, вы тоже изменились. Это очень заметно: у вас всякие эти штучки в волосах, каких мы раньше не видели, и глаза накрашены.
Она покраснела так сильно, что коллеж мог бы сэкономить на отоплении целый год, и я сразу понял, что у нее сейчас период повышенного излучения сентиментального реактора. Я не осмелился сказать ей, что она и хромать стала меньше. Это пока не особо бросалось в глаза, но наблюдательность у меня в крови. Было приятно видеть, как преподавательница приходит в себя. По телевизору я видел всяких животных, оказавшихся в опасности из-за нефти, и сказал папе, что учительница математики напоминает мне этих застрявших в мазуте зверей. И если ее поместить в машину, которая отмывает птиц от мазута, то, глядишь, тоже взлетит. Папа подумал, что я плохо себя чувствую, поэтому сказал:
– Кажется, ты перетрудился. Не налегай так.
Еще учительница сказала, что рада моим успехам и что дружба – это большая поддержка не только в школе, но и в жизни вообще. Конечно, она сама не знала, что попала в самое яблочко.
– Вы абсолютно правы, – сказал я, – мне очень повезло, что мы дружим с Мари-Жозе. Но с другой стороны, я снизился.
– Снизился?
– Да, знаете, когда чувствуешь себя совсем маленьким рядом с кем-то, кто гораздо умнее…
– Ты хочешь сказать, смирился.
Смирение. Чувство собственной слабости, незначительности, из-за которого человек добровольно принижается, подавляя гордость.
– Да, именно так. И, знаете, тут дело не только в музыке… Когда у нее выдается свободная минутка, она читает философию… А до знакомства с ней я даже не знал, что такое существует. Вы знали, что «философия» переводится как «любовь к мудрости»?
– Нет, не знала. Видишь, ты тоже меня кое-чему научил.
С тех пор как Мари-Жозе ослепла, после выполнения домашней работы и разработки плана действий на завтра она просила меня почитать что-нибудь о философии из ее библиотеки – а там книжки стояли с такими названиями, что закачаешься. Мари-Жозе сказала, что потом у нас будут занятия по философии в школе и что если бы она не занималась музыкой, то точно выбрала бы этот предмет в качестве специальности, но теперь выбора у нее нет. Один раз мне очень захотелось ее удивить, поэтому я стал искать информацию о великих философах. Я составил конспекты по Платону и Аристотелю: что-то там про пещеры, тени и всякое подобное
[59]. На следующий день я подвел разговор к этой теме, чтобы доказать ей, что я не такая уж деревня. Точнее, вообще не деревня. Начал я с того, что, на мой взгляд, в истории было два великих философа – Платотель и Аристон… и на этом сдулся. Мари-Жозе рассмеялась и объявила, что я настоящий гений. Но я не знал, радоваться или плакать.
